– Это я хлопнула. Овод цапнул, зараза… А ты бы лицо свое видела, – хохотала подруга. – Не могу-у больше-е-е…
Нютка утирала слезы. Ну, тут и Саньку прорвало, вместе смеялись, пока не выдохлись… Успокоились. Полежали в тишине, глядя на узкий клочок посеревшего неба, что распялен был на верхушках деревьев… Поскрипывали стволы высоченных сосен, где-то слышался мерный стук, будто рубили дерево. «Где мы, куда идти?».
– В какой стороне Асафьев? – спросила Санька. Нюта поднялась, вышла на дорогу, посмотрела в одну сторону, затем в другую:
– Телега туда уехала?.. Значит, нам сюда! – махнула она рукой в противоположную сторону.
Санька тоже вышла на дорогу. Они постояли, будто готовясь бежать, и… впрямь побежали. Не сговариваясь, и чем дальше, тем бодрее. Казалось, сейчас за тот поворот завернут и… вот она – полянка–погорелка, с которой уже и Митринская заимка сквозь редкие березы виднеется, а там и до Чеверёвской рукой подать. И сердце тревожно колотилось. Домой хотелось нестерпимо, и страх наступал на пятки.
Не заметили, как стемнело. Дорога все больше тонула в сумерках. С трудом различая друг друга, спотыкаясь, они продолжали торопливо идти. Уже когда темень, как масло, сгустилась, пошли шагом, ойкая и вскрикивая: то подол за ветку зацепится, то паутина на лицо налипнет. Страшно идти через лес ночью. Но стоять еще страшней… Темнота с каждым мгновением становилась всё плотнее.
Собачий лай еле-еле выбился из скрипов и шорохов леса и девчонки повернули на звук. Там мерещились тепло и уют человеческого обиталища. Знать, деревня недалеко. Сердце затрепетало, будто вот уж и дом… Где там?.. Еще чуть ли не час в темноте шарахались, пока сквозь деревья заметили огоньки, похожие на светлячков–заморышей.
Темнота не исчезла – расступилась. Как узор на черном платке, обозначились блеклые огоньки внизу и звезды вверху. Небо прояснилось. Тени крон сосен и берез, сквозные и бахромчатые, вдруг сменились плотной угловатой тенью, в которой угадывалась избяная крыша.
Подошли, стукнули в окошко. Есть кто в доме, нет ли?.. Выглянула баба, лица не разглядеть – белесый блин, а по голосу вроде молодая.
– Кто там?
– Ночевать пустите?
– А много ли вас?
– Я да Нюта
– Айда, заходите… Сейчас отопру ворота.
Баба была грузная, неповоротливая, хоть и не старая. С крыльца спустилась – задохнулась. В избе тепло пахло овчинным тулупом, варёной картошкой и настоем богородской травы. Хозяйка, не зажигая свеч, прихватила подолом печную дверцу, приоткрыла ее. В комнате развиднелось. Баба в длинной исподней рубахе, простоволосая, села за стол, сдернула рушник, под которым стояли миска с картошкой и кринка молока.
– Вечеряйте, да на печь полезайте. Там тулуп, на него и укладывайтесь. А укрываться незачем, натоплено, – сказала она и ушла в соседнюю комнату. Слышно было, как она там ворочалась на скрипучей кровати, вздыхала и приговаривала:
– Матушка Соломонея, возьми ключи золотые, открой ворота костяные рабе Божьей Таисье… Ох-хо-хо, Пресвятая Богородица, прости меня, грешную, и помилуй…
Сквозь деревья тянулась рука, загорелая, волосатая, с зазубренными ногтями. Санька уворачивалась, пряталась за деревьями и кричала: «Чего надо? Не трожь!». Потом, изловчившись, со всей силы шлепнула по этой бесконечной извивающейся руке и услышала дикий, почти звериный крик… Очнувшись, она ошалело уставилась в темноту, смутно понимая, кто она и где находится. Рядом кто-то зашевелился, и Санька готова была завопить от страха, как вдруг маленькая теплая ладошка зажала ей рот и Нюта прошептала:
