– Не, не сломал. Кость цела, – сказал Нахаб после тщательного осмотра раны. – Утром смажу медвежьим салом с боль-травой, и пройдет.
– Смотри. Собака хорошая. Жалко такую терять.
– Не, ничего. Обойдется, – оправдывался Нахаб.
– Дай тулуп. Холодно.
Старец не стеснялся своей слабости и дряхлости. Чего стесняться? Пожил, честно постоял за род и с достоинством перейдет Смородину[5].
– Не спишь, которую ночь бродишь. А чего бродишь?
– Так, – неопределенно ответил Нахаб.
– Отвечай, когда спрашиваю. Чего не спишь?
– Думаю.
Старец поежился, худыми руками прижал тулуп к телу.
– Холодно. Ноги зябнут.
– Пойдем в избу. Простынешь, – предложил Нахаб.
– Успеется. Значит, думаешь. И о чём твоя дума?
– Так, – неопределенно пробурчал Нахаб.
– Опять, – угрожающе повел бровями Баровит. Так старому человеку не отвечали у северян.
– Весна скоро. Сеять надо. Да и степняки, гонец вчера от всесеверянского совета был, зашевелились.
– Не об том думаешь. У тебя одна забота. Какая – сам знаешь. Чего бродишь? С женкой не балуешься. А? Слыхал, что люди говорят? Ладно, не вскидывайся. Знаю, тебе, что люди говорят, – не указ. Сам голова, а что не досмотришь, мы укажем. Да только плохо смотришь. Сына как не стало, сколько уже прошло?
– Год и полгода.
– Во, сколько! Да у тебя за это время в люльке пара мальцов должна качаться, а ты с собакой возишься. Совсем очумел!
Разговор злил Нахаба. Хотелось прикрикнуть на старика, не твое, мол, дело – с женой мне спать или с собакой возиться, развернуться бы и уйти! Но старость требовала уважения. Да и прав он. Много времени утекло после смерти сына, а жена всё пустая ходит. И как пустой не ходить, если и забыл уже, когда под бок к ней закатывался. Дела и думы совсем подкосили мужицкую силу.
– Али силёнок у тебя не стало? – как будто угадал Баровит его мысли. – Вот, значит, в чём дело? А я всё жду, лежу, не сплю, прислушиваюсь, когда же ты зашлепаешь к Ласковой. Ну, это дело поправимое. Средство есть одно верное, – озорно подмигнул Баровит. – Не морщись, нечего. Что ты, девка что ли красная? Дело житейское. Мне это средство дед передал, когда время пришло. Что смотришь? И у меня всякое бывало. В молодости я это дело жуть, как почитал. Потом глядь – ничего и нет. Женка молодая, и так, и этак, – нет ничего. Я и запечалился: неужто всё, отрадовался? Так дед мой углядел, что невеселый хожу, и так вот, как я с тобой, повёл разговор. Дал это средство и научил, что делать. Так я опять ожил. Потом, правда, уже ничего не стало помогать, да и незачем. Поутру приходи на мою половину – в кулечке у меня припасено, для себя берег. Кончится – самого научу делать. Мороз-то какой! Зябко…
Нахаб за время разговора успел тоже замерзнуть и ждал разрешения старца войти в дом, но Баровит не спешил.
– Дочь у тебя рассудительная выросла, – продолжил он, когда Нахаб уже совсем замерз.
– Велижана?!
– Во, удумал! Велижана! У этой вертихвостки одно Ладо на уме. Со двора её пора провожать. Созрела.
– Ей лет немного. Рано ещё.
– Во! Опять прекословить. Говорю, пора. Созрела. Вижу, как глаза-то горят, аж светятся! Дождёшься, сама косу расплетёт, а то и расплетут. Хорошо, если из богатого рода, а то залётный кто… Род Гуснара поднялся. Знаешь?
– Знаю.
– Во! Его предки, глядучи на Бояра нашего, тоже стали вокруг себя родичей сколачивать. Не шибко получалось. Только сейчас силу взяли. Так у них сын, как наша, подрос. Род богатый, и сила за ними. Хорошо было бы нам, да и им за честь породниться с боярским родом. Со всех сторон выгода.
