– Не шибко род Гуснара и разбогател. Подумать надо. У меня только две дочери, и выдавать их за кого попало не хочу.
– За кого попало?! – зло передразнил его старик. – Больно своенравным ты, Нахаб, стал, а ума не много нажил. Здесь не мошна[6] важна, а под руку весь взять. Она сейчас под каким городищем?
– Смоковским.
– Вот. А породнимся? К нам в подчинение перейдёт. Смекать надо. Всё. Сказано тебе – начинай переговоры, вот и начинай.
– Ладно. Сегодня съезжу, посмотрю, что к чему.
Внимание Баровита привлекли первые проблески солнечных лучей. Он терпеливо, почти не моргая, наблюдал сначала за слабыми просветами на темном небе, затем за все нарастающим светом над горизонтом.
Когда край неба вспыхнул, и языки пламени полновластными хозяевами побежали по огромному синему куполу, он встрепенулся. Слезящиеся от долгого напряжения глаза засияли от восходящего солнца.
– Нынче поворот на тепло будет. Солнышко наше загостилось, али заспалось, сегодня проснулось. Умытое встает. Видал, как стрелы во все стороны выпустило? Одна вон куда улетела. До того самого края. Весна будет скорой. Снег быстро сойдет. И лето будет урожайным. Во-во, как жизнь-то зашумела! Ожила, ожила матушка-кормилица. Хорошее будет лето, житное!
Баровит загадочно улыбался. Он видел и слышал то, что природа подсказывала людям. Подсказывала, а чаще указывала, как выжить северянскому роду в её суровых условиях.
Нахаб тоже наблюдал за просыпающимся солнцем, но пока он не мог распознать то, что было очевидным для старца. Молодой еще. Если доживёт до лет деда, начнет понимать молчаливые речи матушки-кормилицы, тоже начнёт разгадывать и пересказывать своим родичам.
– Ладно, иди. Промёрз, небось, – разрешил Баровит внуку. Глядя на Нахаба, старик узнавал самого себя. Такой же своенравный, несговорчивый по молодости. Лишь испытания, потеря близких и ответственность за род научили рассудительности и сдержанности. Хотя, нет-нет, но в серых глазах цвета клинка, в дерзкой улыбке тонких губ, прячущихся в окладистой бороде, читалась бесшабашность и беспощадность. – Иди, иди, повторил старик. – Я постою ещё маленько. Посмотрю, да послушаю. Может, еще что скажет солнышко. Управишься с делами – приходи. Не договорили.
Природа Гуснара обидела, не доглядела, дала малый рост. Все северянки обошли его: какая на полголовы, какая и на целую голову. Из-за этого или по какой другой причине был он лютым, как медведь-шатун. Не тронь, слова не скажи поперёк, – сразу на дыбы встает, того и гляди – за меч схватится, и тогда беды не миновать. Одно слово – лютый. С малолетства родичи кличут его так между собой, в глаза не говорят, побаиваются. Плачет от него все семейство, пуще всех – жена Лазурна. Отец Гуснара, Крип, не спрашивая, привёл её и усадил рядом с сыном. Не полюбилась она Гуснару, да и ростом была велика, но против воли отца не пошёл.
Пока жив был Крип, норов Гуснара пригибал, силой заставлял уважать других. За Лазурну вступался. Дело это, конечно, самого Гуснара – его жена, он над ней хозяин, раз в его доме живёт, но где такое было видано: по северянке кнутом ходить, как по скотине бессловесной. Другой зазря животного не обидит, а здесь – жена. Вот и вступался Крип, вразумлял, как мог.
Когда Гуснар не забоялся руку поднять на Лазурну на сносях, Крип и вовсе не стерпел. Взял тот же кнут и прошёлся по спине сына.
– Увижу, что битая она, на круг старцев призову. Пред ними ответ держать будешь. Они, сам знаешь, к богам обратятся. Гляди, Ладо всегда на стороне дитя, особенно в утробе матери. Понял, что я сказал?
