И, надо сказать, этот фантастический план удался. Кроме одного пункта: дядя Митя не захотел возвращаться, новая жена ему действительно понравилась. Причём настолько, что он даже бросил пить.
Когда это всё стало известно, отношение к тёте Глаше во дворе резко изменилось. Ей уже никто не сочувствовал, некоторые даже злорадствовали. А вот дядю Митю кое-кто, вслед за богачкой, стал называть – поначалу, правда, с некоторой иронией – Митрий Ванычем, и даже ребята перестали дразнить шишкой без мотора.
В самое короткое время эта история стала широко известна на пространстве между площадью трёх вокзалов и Сокольниками и даже обросла массой невероятных подробностей. Но, как было показано уже не раз, жизнь порой бывает покруче любой выдумки.
Через два года дядя Митя неожиданно умер. Хоронили его утром. Расходившиеся с коротких поминок соседи, в основном, обсуждали убранство флигелька богачки, куда они были допущены впервые. Кто-то сказал, что видел на кладбище тётю Глашу, стоявшую в отдалении. А ближе к вечеру она и сама появилась во дворе. В руке у неё была клеёнчатая хозяйственная сумка, из которой выглядывал берёзовый банный веник. Её никто не окликнул и никто с ней не заговорил. Она пришла в свою каморку и, не раздеваясь, легла на лоскутное одеяло. На работу в эту ночь она не пошла. И утром не встала. Она тихо умерла. Похоронили её на том же кладбище, что и дядю Митю, не рядом, но и не далеко от его могилы.
Во дворе о тёте Глаше больше не злословили, да и вообще не говорили. Ни о ней, ни о дяде Мите. Как будто боялись упоминать их имена всуе. Ведь было же во всём этом что-то необыкновенное, необъяснимое, почти мистическое.
Мне же остаётся только добавить, что вскоре после описанных событий инвалиды на тележках и деревяшках как-то незаметно исчезли с московских улиц. Уже в постсоветские времена мне приходилось встречать в различных публикациях намёки на то, что Москву от них, как теперь выражаются, зачистили. Впрочем, утверждать этого не могу. Просто помню, что они куда-то исчезли, а около «Шторма» ещё долго вспоминали Серёню, особенно, когда проходил троллейбус четырнадцатого маршрута.
Он и сейчас там ходит.
P.S. Интересно, попадись этот рассказ на глаза лучшему литературоведу всех времён и народов, сказал бы он, что эта штука посильнее «Фауста» Гёте?
Рассматривая старые, едва ли не пятидесятилетней давности фотографии, сделанные когда-то им самим, Сергей Александрович увидел среди них одну почти забытую. С чёрно-белой карточки размером девять на двенадцать на него смотрела девушка с правильными чертами лица и глубоким, задумчивым взглядом. Сергей Александрович поймал себя на мысли, что хотя от этого лица веет спокойствием, но, в то же время, чем дольше смотришь на него, тем настойчивее почему-то возникает образ натянутой струны, готовой зазвенеть от самого лёгкого дуновения.
Сергей Александрович хорошо помнил эту девушку.
Хотя его с ней ничего особенного не связывало, но был один случай, проявивший некоторое родство их душ. А это, как понимал он теперь, с высоты прожитых лет дорогого стоит.
Раздалось уже шесть или семь телефонных звонков. Шаркающих шагов чёртовой соседской бабки, которая всегда оказывалась у телефона первой в своём неукротимом желании быть в курсе того, кто и кому звонит, слышно не было. Серёга встал из-за стола, вышел в коридор и снял трубку.
