– Нет, дурацкая затея! – я решил не поддаваться на уговоры.
Наташка выдернула свою руку из моей, резко развернулась:
– Не вздумай провожать!
– И не собирался: время детское! – крикнул я вслед.
В метро снова кольнуло ледяное дуновение: в полуметре от меня стояла знакомая старушка. Черные джинсы, заправленные в высокие ботинки, болтались на тощих ногах. Похожая на куриную лапку рука цепко держалась за поручень. Пахло землей и сырыми осенними листьями. Я попятился. Старушка улыбнулась, показав треугольные, как у акулы зубы. В этот момент двери вагона распахнулись, я выскочил на две станции раньше и побежал. Остановился только на улице.
Подошел троллейбус. Я сел около окна, обернулся по сторонам – старушки нигде не было – выдохнул и стал рассматривать черно-белый пейзаж. Шины успокаивающе шуршали по влажному асфальту.
Когда я подходил к дому, от былой тревоги почти не осталось следа. «Глупость какая, – думал я. – Чего так всполошился? Ну, бабка со странностями! Наташка отойдет до завтра, перестанет дуться». Снежинки медленно кружили в воздухе, приятно скрипели под ногами, обещали, что зима в этом году состоится. Окончательно расслабиться удалось только возле квартиры. А зря: в прихожей на вешалке висела черная кожаная куртка.
На кухне старушка-рокерша пила чай с моей мамой.
– Вот, мамке твоей рассказываю, – проскрипела она голосом давно несмазанных дверных петель. – Адрес ваш Павел Семенович дал.
– Сосед из сотой квартиры? Так, он умер пару месяцев назад, – удивился я, отступая к двери. Хотелось опять сбежать, но я не мог оставить маму.
– Ну, мы с Павлом Семеновичем в больнице познакомились. Он мне, значит, так и так, продают винил, хороший, по такому-то адресу. Дед мой больно ДжиммаМоррисона уважает. Квин, Цоя еще, – старушка макала пряник в чашку, с наслаждением откусывала и продолжала называть музыкантов.
– А он только мертвыми музыкантами интересуется? – спросил я.
– Да, уж так сложилось, что мертвыми. Кто ж их разберет, почему как талант, так мрет молодым?
– А вы тоже такой музыкой увлекаетесь? – Мама деликатно осматривала надписи на ее черной толстовке.
– Не-е, но деду-то приятно, когда я в таком прикиде. – Она подмигнула мне двумя глазами.
Мама принесла пластинки. Старушка взяла несколько штук, вытащила из потертой сумочки лупу размером с небольшую сковородку. Долго разбирала надписи, что-то бормотала и, наконец, выбрала одну. Аккуратно вынула из картонного конверта и, держась за ребра, посмотрела на свет, повертела, поцокала языком:
– Диск – редкий. Не первый пресс, зато лейбл английский и состояние Excellent.
Мы с мамой открыли рты. Старушка продолжила:
– Беру! Будет моему деду подарок на Новый год. – Она оживилась: глаза-оливки заблестели, тонкие сухие губы обрели яркость.
Мама завернула пластинку в желтую плотную бумагу, бережно опустила в пакет и отдала в обмен на две смятые купюры.
– Пора мне. – Старушка натягивала куртку и улыбалась, острые маленькие зубы уже не выглядели так угрожающе.
Мама порылась в шкафу, достала клетчатый шарф и почти целиком укутала в него пожилую рокершу.
– А вы далеко живете?
– Через пару домов.
– Проводи, бабушку, – попросила мама, – а то поздно и скользко.
– Ох, уважь, а я шарфик сразу верну, – голос старушки из скрипа превратился в скрежет.
Мы шли по темным притихшим дворам, я держал ее под руку-веточку, стараясь делать шаги поменьше.
