– Капитан, мы уже на пороге рая, – произнес он слабым прерывающимся голосом.
– Откуда знаешь? – зашевелился и второй.
– Сам смотри. Никак святой Петр к нам пожаловал.
– Это невозможно. Нам с тобой рай не полагается. Чересчур много грешили.
– Однако же это так, – настаивал первый. – Вон какая бородища у него.
– Что ж, считай тебе повезло. Твою Фелицию точно в рай не возьмут. Ведьмам полагается иное место. А значит, ты никогда больше ее не увидишь.
Недан не понимал, что говорят чужеземцы. Создавалось впечатление, что они бредят, потому что слабо реагируют на его появление – ни радости, ни каких-то иных положительных эмоций. Тогда Недан позвал Фетку. Обычно с иноземными купцами общался атаман, разумевший несколько языков.
При виде моряков радостное лицо Фетки мгновенно стало кислым. «Эк, угораздило их остаться в живых! – подумал он в сердцах. – Таперича вместо навару одни хлопоты…» Следующая мысль, – коварная и подлая – прокравшаяся в голову атамана, словно тать ночной, пробудила слабую надежду на благополучный исход задуманного им предприятия, но он сразу же постарался от нее избавиться.
Все в руках Господа, и жизнь, и смерть. Помрут они – на то его воля. Выживут… что ж, так тому и быть. А выбросить потерпевших кораблекрушение за борт – это значило обречь себя на скорую гибель и вечные муки где-нибудь во льдах. Не мог потомственный рыбак пойти на такое страшное преступление. Море не прощает подлости. Оно благоволит лишь к сильным и честным.
– Ну чего стоишь?! – набросился он на Недана. – Бери их на руки и ташши в карбас. Да не шибко тискай! А то кости ить поломаешь. Вишь, какие эти немчины[46] квелые.
Фетка быстро определил национальность найденышей, и очень надеялся, что те окажутся пиратами или вражескими каперами, что все едино. Тогда и корабль отойдет ему, как приз, и премию от ганзейцев он получит…
* * *
Карстен Роде открыл глаза. И сразу не понял, где находится. Каюта на «Двенадцати апостолах», как и весь корабль, отличалась прочностью, но незатейливостью. В особой красоте купеческая посудина не нуждалась. Ее главным предназначением являлся тяжелый труд. Лишь флагманы ганзейского флота могли позволить себе дорогую отделку и резное украшение на носу. Все это стоило больших денег.
Помещение, в котором находились Карстен Роде, Ганс Дитрихсен и Клаус Тоде (они спали, при этом храп боцмана напоминал медвежий рык), было просторным и светлым, а стены, недавно сложенные из отесанных плах, отливали янтарем – их натерли воском. Моряков положили на полати, застеленные волчьими шкурами, и укрыли одеялами из заячьего меха. В такой постели было уютно, но жарко, и Карстен Роде раскрылся до пояса, чтобы немного остудится. От этого движения его бросило в пот, и он уронил сильно ослабевшие руки на постель.
Голштинец бросил взгляд в «красный» угол и увидел там изрядно потемневшую икону какого-то святого, похожего на покровителя моряков святого Николая Мирликийского, перед которой теплилась серебряная лампадка. Образ словно что-то включил у него в голове. Карстен Роде вспомнил все. И как они плыли на карбасе, и как бородатые русские мужики поднимали их на борт коча, и как потом поили теплым травяным настоем, а затем хлебовом из мучной болтушки, и как после этого потерпевшие быстро уснули, а проснулись уже в телеге, – их куда-то везли.
Наконец, они попали в баню – так русские называли мыльню. Ганс Дитрихсен пытался сопротивляться процессу, дабы не смыть с себя «святость», к которой прикоснулся в кирхе перед морским походом (он вдруг стал необычно набожным для бывшего капера), но его никто не понимал и не слушал. Двое дюжих мужиков так отмыли и отпарили голштинцев, избивая ветками какого-то кустарника, что сильно ослабевший Карстен Роде едва не отдал Богу душу.
