Доллас хотел возразить, оправдаться, но губы его омертвели от страха: он знал, что Джон способен простить все – ложь, измену, любую подлость, только не посягательство на его кошелек.
– Честное слово, хозяин… – пролепетал он, овладев наконец способностью речи и отирая о брюки влажные ладони. – Честное слово…
Ванденгейм угрожающе проговорил:
– Вы вообразили, что если вы ведаете моей разведкой, а не я вашей, то я уже ничего не знаю о проделках за моего спиною?.. Как бы не так! Каждый ваш шаг, каждое слово… – Он стоял страшный, как идол, и Долласу уже чудилось, что десяток рук багрового страшилища обвивают его в смертельном объятии, чтобы выжать все, что он успел нажить. Он смотрел на Джона остановившимися от ужаса глазами. Если бы не бешеные удары сердца и не холодные струйки пота, катившегося по рукам, по лицу, по всему телу, он поверил бы тому, что страх способен мгновенно убивать.
Глядя на него, Ванденгейм презрительно усмехнулся:
– Нельзя быть таким трусом, Фостер.
– Я не боюсь ничего на свете… – заплетающимся языком промямлил Доллас и поднял руку, чтобы отереть мокрое лицо.
– В общем это пустяки. Я на вас не сержусь! – заявил Джон. – Смотрите только, чтобы вас не надул Буллит в той спекуляции, которую вы с ним затеяли.
– Буллит меня? – Доллас рассмеялся скрипучим долгим смехом.
– Приглядывайте за ним. Этот лягавый из тех, что норовят таскать дичь из-под носа хозяина… Президент это скоро почувствует.
Неожиданно Ванденгейм спросил адвоката:
– Вы передали Буллиту последний чек?
– Разумеется.
– Без удержаний?..
Доллас пожал плечами и обиженно отвернулся.
– Нужно дать ему деликатное поручение… Впрочем, лучше не впутывать в это дело Буллита, – сказал Джон. – Ведь вы и сами близки теперь с Абетцем?
– Более или менее.
– Мне нужно встретиться с Герингом.
– Такое дело требует времени.
– Его-то у меня и нет.
– Абетцу придется ехать в Германию.
– Пусть летит завтра же!
– Прием у Геринга, говорят, расписан на месяц вперед.
Ванденгейм резко остановился посреди комнаты и проговорил:
– Он должен принять меня не позже следующей недели.
Шверер был раздосадован: намеченный отъезд в Чехословакию вдруг отложили. Гаусс объяснил ему эту отсрочку тем, что англичане, с которыми должен был отправиться Шверер, отложили свой выезд.
– Не я должен был ехать с англичанами, а англичане со мной, – сдерживая раздражение, сказал Шверер. Ему показалась обидной эта зависимость от англичан.
– Весьма любезно было со стороны англичан пригласить вас в качестве немецкого наблюдателя в их комиссию, – возразил Гаусс.
Шверер недовольно фыркнул: опять наблюдатель! Опять партикулярный пиджак, опять зависимость от каких-то штатских субъектов, которых он заранее презирал. Он уже знал по опыту, что значит быть «наблюдателем»…
Положительно ему не везло. Не ради же удовольствия хотел он побывать в Чехословакии, где ему предстояло воевать и одержать победу над передовым западным отрядом ненавистного славянства – чехами. Ему не терпелось осмотреть театр военных действий, которому суждено стать мостом к восточному пространству, мостом, по которому он, Конрад фон Шверер, поведет полки германцев!
Не подозревая того, что Геринг именно его назвал в качестве жертвы провокации, задуманной Гитлером, Шверер нетерпеливо стремился навстречу собственной смерти. Он был далек от мысли заподозрить что-либо недоброе в том, что Гаусс пригласил его к себе и заставил в своем присутствии передать Прусту все дела, не исключая и далеко идущих планов подготовки восточной кампании. Ему не приходило в голову, что все его слова Гаусс воспринимал как своего рода предсмертную исповедь. В мерно покачивающемся носке лакированного сапога Гаусса, в блеске его монокля было столько спокойствия, что предположение о его участии в плане убийства Шверера не пришло бы в голову даже тому, кто и знал о предстоящей провокации.
