Свеча в изголовье освещала исчерканную засечками стену.
Клембог нахмурился. Он где? У себя наверху? А третья спальня, прорыв нифели, Альфар Гордый, покидающий постамент? Приснилось?
Он сел, и левое плечо тут же отозвалось резкой болью. Взметнувшаяся рука нащупала повязку, идущую наискосок через все тело.
Ни панциря, ни рубашки.
А раз мальчишка – значит, Башня еще стоит. Свет, вспомнил Клембог, был яркий свет. И, кажется, грохот.
Ольбрум замкнул аззат?
Гауф, морщась, спустил ноги на холодный пол. Плошка выскользнула из-под ступни. Раскидались, видите ли, плошками.
– Кеюм!
Старый цольмер подставил Клембогу костистое плечо, и гауф выпрямился, перетирая зубами боль, брызнувшую по руке в шею.
– Что с Башней?
– Все хорошо, хорошо.
Ольбрум повел его обратно к лежанке, но Клембог развернул его к двери.
– В зал! Я хочу собственными глазами…
В зале было неожиданно шумно. Худой Скаун с тряпицей, обмотанной вокруг головы, стоял перед рассевшимися на лавках детьми и рассказывал, помогая себе руками:
– …а оттуда тварей – видимо-невидимо. Страшные, злобные. Мы – стеной. Они – стеной. Эрье гауф у меня и спрашивает: выдержим, не сдадим Башню? Я говорю: как можно! Чтобы мы – перед какой-то нечистью? Никогда! И я первому сразу мечом – на! Кровь мне в глаза, черная, едкая. Вот же, думаю, шерстяная…
Он увидел Клембога и осекся.
– Я тут это… – смущенно пояснил он. – Ребятишкам интересно.
Детские глаза блестели, ловя свечной свет.
– Ты рассказывай, рассказывай…
Опираясь на Ольбрума, гауф прошел дальше, к столам, и сел на скамью с краю, у широкой арки, выводящей в жилые помещения.
– И вот… – Худой Скаун оглянулся и продолжил: – Шерстяная ты, думаю, э-э… душа. И сухую башку второму – р-раз! Третьему кулаком – два! Дальше пошла такая рубка, что ух! Такие чудища полезли…
Голос Скауна вдруг уплыл куда-то далеко, в глазах у Клембога потемнело, ногти впились в выскобленное дерево столешницы.
– Тебе бы полежать, Кеюм, – сказал Ольбрум.
– Молчи, цольмер.
Гауф отклонился назад, и боль, выстрелившая в плечо, прояснила зрение. Мимо, к смотровой площадке прошли воины – в звоне железа и кяфизов.
– Сядь, – сказал Клембог старику. – Скажи, что нифель?
– Отступила.
– Я видел свет, – сказал гауф.
– Именно поэтому. На пол-кальма.
Ольбрум выпростал из рукавов балахона худые руки. Тонкие пальцы разломали хлеб на блюде, уцепили малые куски, потащили в рот.
Клембог смотрел, как цольмер жует.
– Такое случается, да? – сказал он.
Старик кивнул.
– Да. Аззат замкнулся за спальней. Нечисть стала прахом. Мы живы.
Стройная девушка поставила перед гауфом миску с мясной похлебкой. Клембог с удивлением воззрился на ложку в своих пальцах. Вроде не было только что.
Он тряхнул головой.
– Лечь бы тебе, – повторил Ольбрум, пряча глаза под седыми бровями.
– Ты прямо можешь?
Клембог плямкнул ложкой по похлебке.
– Могу. Вот.
Цольмер протянул ладонь.
На ладони, зарывшись острыми кончиками в бугорки темной кожи, лежал кяфиз. Изломанный, скрученный. Мертвый.
Клембог схватился за грудь, заперебирал цепочки.
Первая, вторая. Третья. Расплел четвертую и пятую. Вытянул из повязки шестую. Се…
Седьмого кяфиза не было.
– Мой?
– Твой.
– Что это значит?
– Возможно, что молотобоец… – Ольбрум поднял глаза, взглянул печально и строго. – Возможно, что удар молотом был слишком силен.
Клембог пошевелился, боль, казалось, сверкнула молнией сквозь все тело. Навылет. Как арбалетная стрела.
