– Ты про нифель?
– Я про тьму в душах, – Ольбрум еще раз зачерпнул из плошки, размазал тщательней, взялся за тесемки. – Руку готовь.
Клембог повернулся боком.
Ольбрум приложил слой наплечника, накрыв почти всю черноту, перекрутил тесьму через руку, завязывая часто и туго.
– Не жжет?
– Холодит, – сказал гауф.
– Это хорошо. Монеты согрел?
Клембог разжал кулак.
– Прижимай по одной к кяфизам, – сказал Ольбрум. – Попробуем прочней сделать.
Клембог разъединил цепочки.
Теплая монета, то ли балимарский скоф, то ли одынханский рым, вытертая до неразборчивости чеканки, легла под кяфиз. Цольмер придержал их пальцем, сотворил знак, и медь протаяла будто воск вглубь.
– Держится?
Клембог подергал вплавленный в монету кяфиз.
– Кажется, да.
– Давай остальные.
Монет не хватило, и гауфу пришлось греть еще две, до побеления сжимая пальцы. Скоро на цепочках болтались некрасивые медальоны – серебро в красноватой меди. Ольбрум потрогал каждый.
– Годится.
– Что ж, – поднялся Клембог, – тогда я пошел собираться.
Под наплечником подергивало и слегка жгло, но он решил не делиться этим с цольмером. Как будет, так будет уже.
Он вышел из комнатки. Углубившийся в раскопки старик, кажется, его ухода даже не заметил. Кяфизы звенели необычно, глуховато. На миг стало душно, захотелось рвануть их с шеи, рассыпая по полу звенья цепочек.
Наверху в зале собирались перед народом Худой Скаун и Большой Быр, и сборы эти походили на представление странствующих циркачей.
Меч налево, меч направо, ших-ших – в ножны, слитный разворот, звон латных перчаток. Шаг-пошаг, по кинжалу на пояс. Тесьма, защелки. Сапоги выбивают пыль. Плащи затянуты хитрыми узлами, кошели подвешены, бурдюки с водой закреплены у левой подмышки. Интересно, увернется ли Большой Быр от походного мешка? А то ведь выше на голову.
Бумм!
Клембог фыркнул, проходя мимо.
– Прости, мой друг! – тут же подскочил к оприходованному мешком приятелю Худой Скаун. – Это петелька такая. Не затянешь, как следует, все, шерстяная задница, мешок, считай, летит сам по себе. Смотри…
Бумм!
– Видишь?
– Да я тебя!..
Смешно.
Если у Худого Скауна походный мешок так, с полешко размером, то у Большого Быра – с приличное бревно.
Замах. Ух! Летит мешок, колебля пламя свечей. Уворачивайся, не уворачивайся, получишь обязательно. Брамм!
– Быр! Быр, ну что ты, что ты, – полез обниматься хлопнутый по уху Худой Скаун. – Это ж не я, это ж петелька…
Хохотали дети и воины за столами. Утирали веселые слезы женщины. Хлопали друг друга по спинным пластинам Скаун и Быр.
Будто и нет нифели.
Клембогу собирать было нечего. Он позвал мальчишку, того самого, опрокинувшего плошку, и с его помощью облачился в полный парад, повесил меч, приторочил маленький щит за спину, теплый плащ скрутил валиком.
– Свободен.
Белобрысый пострел пропал, будто и не было. Свеча. Стены. Продавленный соломенный тюфяк. Может, в последний раз все это и видится.
Клембог не выдержал, сдвинул лежанку, приподнял плиту у стены, сунул руку в тайник. Сам же обещал себе, что никогда, никогда больше, но сорвался. Капля, Селия, темно-фиолетовое плечо – все тому причиной.
Пальцы нащупали отсыревшую тряпицу. Он размотал ее, подставил свечу, осторожно раскрыл крышку медальона.
Малевар Тункан Рысь, большой мастер миниатюрных портретов, нарисовал Беату так, что Клембогу все время казалось, будто она искоса, насмешливо подглядывает за ним. Вроде и смотрит за правое его плечо, а стоит отвести глаза вниз, к шее, или вверх, к прическе, как чудится внимательный быстрый взгляд.
