Соседи по палате достались Андрею вполне интеллигентные: непризнанный художник авангардист Коля, и редактор поэтического сборника «День поэзии» Дмитрий Палыч – оба алкоголика, прошедшие курс детоксикации в наркологическом диспансере, и поступившие сюда на курс реабилитации. Андрей быстро возвращался к своему прежнему, долетаргическому состоянию: набирал прежний вес, кожа обретала нормальный цвет и тургор, и один за другим восстанавливались его провалы в памяти; оставались только некоторые нестыковки событий, которые его по-прежнему беспокоили. Так в его сознании твердо держалась уверенность, что в летаргию он впал в конце мая 75 года, после злосчастной попытки убить Туранцеву, получившую лабораторию вместо Лианы. События эти он очень хорошо помнил, а из истории болезни и рассказов мамы следовало, что его нашли на берегу Плещеева озера в конце февраля – и куда делись эти три месяца его полноценной жизни, было также совершенно не ясно. Так же существовал провал его жизни в Трускавце: из него он помнил только тот момент, который яркой картинкой стоял у него перед глазами после возвращения в сознание, и как выяснилось из беседы с мамой, этого события в действительности вообще не было. И еще одному своему чувству он не мог найти объяснения: это странная уверенность, что в течение 10 лет его летаргического сна, он жил в каком-то другом мире, но припомнить что-нибудь конкретное из этой жизни ему никак не удавалось.
Соседи Андрея по палате быстро ввели его в курс политических событий минувшего десятилетия: о последних годах застоя, Афганской войне, смерти Брежнева, «пятилетке пышных похорон», о том, как товарищ Черненко выполнял обязанности генерального секретаря КПСС не приходя в сознание. О перестройке, гласности и о том, что прекращены гонения на церковь и прочие религии и секты. Последнее особенно удивило и обрадовало Андрея, поскольку непосредственно касалось его главного увлечения в жизни, хотя каких-то особых гонений, помимо разгона группы Балашова он на себе не испытывал и в годы застоя.
Художник авангардист Коля, примерно одного с Андреем возраста (правда тот по-прежнему никак не мог отделаться от привычного самоощущения себя в ранге двадцатилетнего), был типичным представителем богемы: с бородой и длинными засаленными волосами. Коля повсюду демонстрировал свое воинствующее православие, и тот факт, что теперь можно спокойно ходить в церковь, не опасаясь каких-то гонений, и открыто говорить о своих убеждениях, и свободно писать картины религиозного содержания, его, в какой-то степени, даже деморализовал. Он привык считать себя чуть ли не мучеником за веру и искусство, и приписывал факт своего непризнания исключительно проискам советской власти. Теперь же, когда диссиденство расцвело пышным цветом, он был несколько растерян, и утверждал, что все эти игры в демократию и гласность быстро закончатся, и все вернется в свое прежнее ненавистное совковое русло, которое, как Андрею показалось, было ему гораздо милее, нынешнего «вольного ветра перемен».
Сорокалетний Дмитрий Палыч напротив, представлял из себя типичного советского конформиста, не верящего ни в Бога, ни в коммунизм, который, тем не менее, как понял Андрей, на своем посту редактора поэтического журнала добросовестно проводил линию партии в советскую поэзию, борясь в том числе и с религиозным мракобесием. Теперь же, когда была получена соответствующая директива, он собирался открыть в своем журнале раздел «Современные поэты-мистики». Андрей, заинтересовавшийся этим фактом, рассказал Дмитрию Палычу о своем тайном увлечении мистической поэзией, и прочитал несколько соответствующих своих стихотворений. По его реакции, Андрей понял, что в стихи редактор особенно не врубился, но тем не менее сказал, что тот неплохо владеет версификациями, стихи густо замешаны, и что хотя раньше об их публикации не могло быть и речи, то теперь, напротив, такие ребята ему нужны для нового раздела, и когда они выпишутся, он с удовольствием примет Андрея у себя в редакции, и наверняка что-то отберет для публикации. В подтверждение серьезности своих намерений он дал Андрею домашний телефон.
