Нет, страх все-таки мой.
Павлик быстро догнал меня и помог забраться в коляску. Я сразу же бросилась к заплаканной Оливии. Прости меня, девочка, я не хотела тебя пугать. Погладила белокурую головку и спрятала нос в мягких кудряшках, стараясь не смотреть на мрачного, как предгрозовое небо, Афиногена и не прислушиваться к недовольному сопению за моей спиной.
– Он не отстанет, – сообщил Генка и с видом знатока добавил:
– Советую придумать, что ты будешь ему объяснять.
Я неопределенно кивнула. Да, Эро как клещ. Это всем известно. Но вот откуда ангел-хранитель – не мой ангел-хранитель, попрошу заметить – знает о том, что и почему я не могу рассказать сыщику.
Неожиданно и проблемы моей лавки, и все неприятные мысли по поводу предстоящего путешествия, и сплетни а Ивске вокруг моего имени, и даже запах незнакомого волка в окрестностях Призрачного замка – все отступило на второй план перед пугающей тенью разоблачения.
Оливка успокоилась очень быстро и уснула, напившись Зойкиного молока, а я не стала пересаживаться вперед к Эро. Я сидела в полумраке повозки, и в голову не лезло ни одной толковой мысли о том, что сказать Павлику, когда он снова спросит, кто меня обидел.
Обидел... Что такое вообще, эта обида? Наверное, когда родители в ночь Разделения миров подарили не фарфоровую куклу, о которой ты так мечтала, а учебник по общей магии. Или когда твоя подружка уводит твоего парня. Или когда на празднике тебе не хватило торта, например, тоже обидно.
Когда твое тело ломают и жгут, растягивают мышцы, тонкими лезвиями надрезают кожу, когда твою душу уродуют, тогда твое сердце разрывается на части. Не от обиды, нет. От злости и ненависти.
– Если тебя кто-то обидел, – сказал он.
Что тогда? Мстить некому, обидчик мертв. И жертва мертва.
Шрамы, оставленные ненавистью на сердце, не заживают со временем. Они все так же болят. И не важно, сколько минуло дней или лет. Они болят так, словно все случилось вчера.
Мы не разговаривали целый день, пока не пришло время устраиваться на ночевку, да и тогда едва обмолвились парой слов. Все-таки и ангелы-хранители могут ошибаться. Павлик тактично меня не трогал: наверное, понял, что бесполезно пытаться добиться от меня ответа.
Оливка, наигравшись, уснула прямо во время еды. Я устроила ее в корзинке и расположилась рядом, предусмотрительно расстелив одеяла своего спутника с другой стороны костра, закрыла глаза и попыталась уснуть.
И примерно через минуту услышала:
– Расскажешь сама или заставишь меня землю рыть?
Чтоб тебя разорвало! Сделать вид, что я сплю, или сразу отправить его подальше?
– Соня…
Самый упертый из всех известных мне людей, честное слово.
– Если ты устала и не хочешь об этом говорить…
– Я никогда не хочу об этом говорить, Пауль. Никогда. Поэтому, пожалуйста, просто не лезь.
Я повернулась спиной к огню и зажмурилась, надеясь на то, что у Эро хватит совести и такта…
– Ты очень красивая девушка, – спустя минуту сообщил совершенно нетактичный и бессовестный Павлик и зашелестел своим одеялом.
– И мне не надо быть сыщиком, чтобы догадаться, что произошло… Но, Соня… Ты же сегодня… Ты что же, меня боишься?
– Не боюсь, – без особой охоты призналась я. – Но иногда со мной такое бывает. Не переживай, в последние годы это случается все реже, поэтому шансы, что ты снова станешь свидетелем моей истерики, равны нулю.
В середине костра треснуло полено, к ночному небу взметнулась стая испуганных искр, поздние осенние сверчки замолчали на секунду, а потом с утроенной энергией начали терзать свои маленькие скрипки.
