Троллейбус лязгал дверцами на остановках; в него набивалось всё больше и больше народу, словно некто снаружи брал могучей рукой человечьи тела и запихивал их в салон, ожидая, когда потная масса достигнет критического размера и взорвётся кровавой звездой. Однако взрыва не получалось, и транспортное средство продолжало с похоронной скоростью благополучно двигаться по своему обыкновенному маршруту. Тормоз ощущал себя так, будто плыл в подводном царстве, внутри битком набитой консервной банки с ещё живыми рыбами, перемещаясь относительно себя самого, прежнего, – гораздо медленнее, нежели можно было предположить, не глядя по сторонам.
– Откуль конфеты, сынок? – поинтересовалась свисавшая сверху старушка где-то между Ленина и Мира.
– С поминок, – буркнул Тормоз, посмотрев на бабку. И, удивившись собственной внятности, строго отвернулся к окну.
Ему было спокойно и одинаково. Потому что трудный день благополучно завершился, а завтра настанет новый день, такой же, как все остальные дни, и в то же время другой, ведь сколько бы ни существовало на свете похожих вещей и понятий, рождённых от единоначального корня, они, тем не менее, обязательно должны разойтись в разные стороны, как земля и небо, и налиться собственными красками.
Улицы неторопливо двигались мимо. А Тормоз ехал, вздрагивая вместе с сиденьем для детей и инвалидов, и размышлял о необычайной существительности мира. Тихий и усталый человек нового века.
Считаясь неистребимым среди женщин, Скрыбочкин ещё не каждой позволял себя предъявить. Тем обиднее казалось их пренебрежение сегодня, в новогоднюю ночь. А всё из-за поганого куска мяса… Собаки, увеличиваясь в числе, бежали следом. В знак своей несъедобности Скрыбочкин лупил животных по мордам и удивлялся: «Надо же, как тут живут: за скотиной и людей почти не видать…»
Лиссабон ему не нравился. Особенно после того, как кто-то спустил через форточку протухшую свиную рульку, которая уничтожила Скрыбочкину причёску – и теперь его преследовал по запаху весь животный мир города.
Отовсюду из окон и дверей доносилась музыка: одна мелодия перебивала другую, другая – третью, и всё сливалось в невменяемую какофонию. Извращённые и перемешанные звуки лезли в уши Скрыбочкина против его воли подобно пучкам настырных червей-паразитов, желающих устроить между его органов внутриутробное общежитие для себя и своего предполагаемого потомства.
«Как жить дальше? Где проведать дальнейшее направление? Кто бы подсказал, да разве я кому здесь нужен? Нет, никому не нужен. Обидно, хоть землю грызи!» – так думал Скрыбочкин, блуждая по португальской столице с сомневающимся видом. Он уже сожалел, что решился на турпоездку в эту неприветливую местность, и опасался в скором времени исчерпать свой человеческий облик, обернувшись кем-нибудь скудоумным и нечленораздельным.
А может, в самом деле, сейчас лучше всего было бы изолироваться от самого себя, потерять память и стать похожим на добродушное животное, имеющее пределом мечтаний тёплую нору с посильным запасом разных удобоваримостей в продовольственной корзине? Впрочем, этот вопрос пересовывался в его уме по риторической окружности, ибо никакой ясности в обозримом будущем ему не светило; и Скрыбочкин продолжал одиночное движение в машинальном режиме, без особенной охоты оставаясь в образе лишнего человека.
– Трам-там-тарата-там! Умца-турубумца-барабумца! Тарарам-парарам! – штыряли ему в левое ухо звуки сразу нескольких электронных оркестров.
