***
В четырёх шагах от подъезда какой-то человек в захлюстанном спортивном костюме спал на газоне, мучительно присвистывая при каждом вздохе и любовно обнимая полупустую бутылку синего стекла с невнятной винной этикеткой. Пробка на бутылке отсутствовала, и та с едва уловимой, как бы издевательской медлительностью клонилась к земле. По мере обострения угла наклона содержимое бутылки капельно вытекало на заскорузлую землю. Тормоз приветливо подмигнул лежавшему ничком человеку, словно у того имелся замаскированный глаз на затылке; затем аккуратно поправил свободной ногой бутылку, чтобы поберечь будущее чужое удовольствие. И покинул газон, беззвучно шевеля губами с видом телевизионного диктора, не желающего в свободное от работы время растрачивать интересные слова бесплатным образом.
Вечер заканчивался, и небо теперь казалось совсем близким; не хватало лишь стремянки, чтобы взобраться наверх и почувствовать его тёплый мрак, где, наверное, нет ещё перенаселения и квартиры могут продаваться не только беженцам из горячих точек. Бледно-жёлтая, похожая на недозрелую алычу луна над его головой струила мягкий свет, а звёзды мерцали с непритворной ласковостью, не требуя ничего взамен. И Тормоз, пользуясь возможностью, усваивал энергию вселенной своим, в сущности, слабым и незащищённым телом. Он чувствовал себя прозрачно и невесомо. Ему казалось, что он готов оторваться от подножной тротуарной плитки – на один-два, а то, может быть, и на все десять сантиметров – и двигаться дальше по воздушной пустоте. Однако Тормоз не рискнул отрываться, чтобы не тратить усилий на непривычное. И отправился в приятную неизвестность грядущего обыкновенным пешеходным способом.
Он был весь как невозмутимая вода мелкодонного сельского пруда, на котором не случается не только заметных волнений, но даже едва приметная зыбь является большой редкостью. Машинально перебирая ногами, Тормоз шёл мимо жидкой человеческой мешанины. Мельком угадывал потайные знаки чужих судеб, просачивавшиеся сквозь вёрткие глаза прохожих, и не читал в них ничего отрицательного для себя лично, а просто возвышался над разношёрстной людской суетой, точно вековой мраморный утёс, ощущая своё отличие от нерушимого камня лишь в том, что имел возможность перемещаться на доступные расстояния. Его окружали чужие многоэтажные дома, похожие на могилы древних пещерных царей. Повсюду горели холоднокровным огнём окна и фонари. А деревья слегка раскачивались на неопределённом сквозняке, словно раскоряченные скелеты порождений стороннего разума, готовые в любой момент рухнуть на асфальт. И Тормоз, шагая своим путём, улыбался окнам, фонарям и раскоряченным скелетам, хотя не переставал держать зрение в растопыренном состоянии из привычки к безопасности и самосохранению.
…Пятнадцать минут спустя он уже ехал домой в троллейбусе, сидя на месте для инвалидов и положив обе головы себе на колени. Люди вокруг старались не приближаться вплотную, чтобы не испачкать одежду кровью. Но была обычная теснота, поэтому нет-нет да и прижимался кто-нибудь плащом или юбкой, неодобрительно ворча и пихаясь локтями по сторонам. Головы Шмоналова и его супруги, разумеется, не обращали ни на кого внимания: они спали окончательным сном и видели прозрачные грёзы, наполненные прекрасной беззвучной музыкой, среди которой хотелось снова умереть и больше никогда не рождаться. Тормоза подмывало постучать костяшками пальцев по лбу аннулированного добровольного дружинника, дабы услышать хотя бы искажённое эхо этой музыки. Но он сдерживался, понимая, что осуществить своё желание ему будет гораздо удобнее дома, вдали от чужих глаз и ушей.
