Похвала тени - страница 17

Даже после того, как мелодия обрывается, я все еще слышу слова: «Тэмпуры хочу так, тэмпуры хочу так», – словно кто-то нашептывает их мне на ухо.

«Что это? Я действительно слышу эту музыку или мне только грезится?» – успеваю подумать я перед тем, как незаметно погрузиться в сладкий сон.

И вот нынешней ночью, на этой пустынной дороге мне снова слышится памятный с младенчества печальный перебор струн: «Тэмпуры хочу так, тэмпуры хочу так…» Правда, сейчас он не сопровождается стуком деревянных сандалий по мостовой, но мелодия все та же. Вначале я различаю лишь звуки «Тэмпуры… тэмпуры…», но спустя некоторое время до меня доносится и вторая часть музыкальной фразы: «…хочу так». Между тем дорога по-прежнему пустынна, если не считать моей тени да теней, отбрасываемых деревьями, и никакой уличной музыкантши не видать. На всем озаренном луной пространстве ни единой живой души – хоть бы собачонка какая-нибудь пробежала. Впрочем, подумалось мне, быть может, как раз потому, что луна светит так ярко, трудно что-либо разглядеть.

Когда же именно я заметил наконец в одном-двух тё от себя фигуру женщины, играющей на сямисэне? Неужели лунное сияние и шепот волн успели так меня заворожить, что долгое время я ничего не видел вокруг? Впрочем, слово «долгое» не в силах передать мое тогдашнее ощущение времени. Порою во сне человек проживает отрезок жизни протяженностью в два или три года. Нечто подобное происходило и со мной в ту ночь. На небе светит луна, у дороги стоят причудливо изогнутые сосны, о берег бьются волны… Я мог брести по этой дороге и два года, и три, и десять лет. Мне казалось, что я уже и не принадлежу к этому миру. Умерев, человек пускается в долгое странствие. Как знать, быть может, именно такое странствие я теперь и совершаю.

«Тэмпуры хочу так, тэмпуры хочу так…»

Мелодия сямисэна звучит все ближе и отчетливей. Вторя тихому плеску волн, звуки, рождаемые искусной рукой музыкантши, проникают мне в душу, словно капли родниковой воды или серебряный звон колокольчика, наполняя ее благоговейным трепетом. Без сомнения, на сямисэне играет совсем еще юная женщина. На голове у нее широкая соломенная шляпа, какие в старину надевали бродячие певицы в новогодний праздник; она идет, слегка потупившись, и ее шея в ярком свете луны кажется удивительно белой. Такая белая кожа может быть только у очень молодой женщины. Столь же бела и ее рука, выпрастывающаяся из рукава всякий раз, когда она подкручивает колки сямисэна. Нас все еще разделяет немалое расстояние, и я не могу рассмотреть узор на ее кимоно, лишь белизна ее шеи и руки сияет так же пронзительно, как пенные гребни волн на морском просторе.

«A-а, как же я прежде не догадался? Должно быть, она и не человек вовсе, а лисица. Ну конечно, так и есть. Это лисица-оборотень».

Меня охватывает паника. Стараясь ступать неслышно, я боязливо крадусь за маячащей впереди фигуркой. Таинственная музыкантша, не прерывая игры и не оборачиваясь, как ни в чем не бывало бредет по дороге. Если это лисица, размышляю я, она не может не знать, что я иду за ней. Наверняка знает, но не подает вида. Да и вообще у людей не бывает такой белой кожи. Не иначе, это лисья шерстка. Что же еще может отливать такой глянцевой белизной? Разве только трепещущие листья ивы.

При том, что я стараюсь идти как можно медленнее, расстояние между нами постепенно сокращается. Теперь нас разделяет не более пяти кэнов. Еще немного – и моя тень коснется ее пяток. Пока я делаю один шаг, моя тень успевает сделать два. Вот уже голова моей тени подбирается к пяткам женщины. Ее пятки – несмотря на холод, она обута в соломенные сандалии на босу ногу – такой же ослепительной белизны, как шея и рука. Издали я этого не заметил, должно быть, потому, что их скрывал длинный подол кимоно.