Пока отражение молчит - страница 17

«В его келье, и, – продолжал Наставник, рисуя картину словами, – не было ничего, что могло бы отвлечь его от великой, как он считал, цели… Ни книг, чтобы не засорять ум чужими мыслями. Ни окон, чтобы не отвлекаться на суетный мир снаружи. Ни даже простой соломенной лежанки – он спал на голом камне, когда сон все же одолевал его изможденное тело. Лишь четыре голые каменные стены, источавшие холод, да один-единственный предмет, стоявший на грубом каменном постаменте в центре кельи. Это был большой, идеально гладкий диск из черного, как сама бездна, обсидиана. Он служил Ориону зеркалом. Единственным зеркалом».

«И Орион начал смотреть, и, – Тариус сделал паузу, давая воображению слушателей дорисовать картину… – Он садился перед этим черным диском на рассвете и сидел до заката, а потом и при свете единственной тусклой лампады. Сидел дни и ночи, недели и месяцы, годы… Он почти перестал есть, пить, спать. Он весь превратился в один сплошной взгляд, направленный в непроницаемую черноту обсидиана».

«Он всматривался в свое отражение – темное, и, неясное, едва уловимое на черном фоне… Он пытался силой своей воли, силой своей концентрации проникнуть за эту внешнюю оболочку, увидеть не черты лица, а движения своей души, пульсацию своих мыслей, приливы и отливы своих страстей. Он медитировал, пытаясь растворить границу между собой – созерцающим – и своим двойником в зеркале – созерцаемым. Он хотел слиться с ним, постичь его тайну, стать им, чтобы обрести тотальное самопознание».

«Но чем глубже он погружался в эту бездну самосозерцания, и, тем больше тьмы находил в себе… Черный диск, как бесстрастный судья, безжалостно показывал ему то, что он так старался скрыть даже от самого себя. Его потаенные страхи – страх смерти, страх одиночества, страх неудачи. Его тайные, грязные пороки – зависть к успехам других монахов, гордыню от осознания своей избранности, вспышки неконтролируемого гнева, обрывки запретных, плотских желаний. Зеркало выворачивало его душу наизнанку, и зрелище это было отвратительным. Разум его, не подготовленный смирением и покаянием, не выдержал этого беспощадного самоанализа».

«Он начал спорить со своим отражением, и, – голос Тариуса стал ниже, напряженнее… – Сначала шепотом, потом все громче и громче. Он кричал на него, обвинял его во всех своих бедах, во всех своих пороках. Он перестал видеть в нем себя. Он видел в нем врага, искусителя, демона, посланного бездной, чтобы сбить его с пути истинного. Он бросался на обсидиановый диск с кулаками, требуя оставить его в покое, но диск оставался холоден и бесстрастен, продолжая отражать его собственное, искаженное безумием лицо».

«Тело его иссохло, и, превратилось в мощи, обтянутые кожей… Разум его окончательно помутился. Когда его братья по ордену, обеспокоенные его неестественно долгим молчанием – ведь даже отшельники время от времени подавали знак жизни, – наконец, поднялись к его келье по опасной горной тропе и, не дождавшись ответа на стук, взломали тяжелую каменную дверь, они нашли келью пустой. Абсолютно пустой».

Тариус снова сделал паузу, и, обводя взглядом затихших, испуганных послушников… Даже Курт слушал теперь с нескрываемым напряжением.

«Орион исчез… Бесследно. Они обыскали всю пещеру, и, каждый уступ, каждую расщелину в окрестных скалах – но не нашли и следа. Ни клочка одежды, ни капли крови. Ничего. Словно он растворился в воздухе».