Старый Антоний всё звал Ипакои: «Лало! Лало!»
Ибрагим даже захрипел от ярости. Посмотрев на свои трясущиеся от возбуждения руки, он положил на землю распылитель и быстрыми шагами направился в лес, туда, где этот старый неухоженный монах искал своё животное.
Он понял, что ему нужно сделать теперь для удовлетворения своей злобы. Если скинуть Антония с тропы на камни, то вряд ли кому-нибудь придет в голову, что это убийство. Кому нужна жизнь этого старика? Все подумают, что, бродя в поисках своей любимицы, он оступился и упал в овраг.
Ибрагим шел на жалкие призывные крики старца и был полон решимости. Хватит ему прятаться – убив старика, он вернётся в Косово и будет драться за свободу своей родины.
Выйдя на тропу, ведущую в лавру, Ибрагим увидел старца. К нему приближались двое греков-паломников, и албанцу ничего не оставалось, как спрятаться за большим валуном. Из-за своего укрытия он слышал, как паломники поприветствовали старца и тот громко, как свойственно тугим на ухо людям, осведомился у них, не видели ли они косулю, его Ипакои.
«Ну, что ж, эти паломники очень кстати, – подумал Ибрагим, если их будут опрашивать полицейские, они подтвердят, что кроме отца Антония никого на этой дороге не видели». Дождавшись, пока паломники скрылись из виду, он, наконец, подобрался к отцу Антонию на расстояние нескольких метров. Старец стоял, опираясь на бастуни[2] и тяжело дышал.
Место было удачным для убийства: в нескольких метрах от тропы начинался большой овраг, дно которого было усеяно острыми камнями и валунами. Ибрагим вспомнил, как один рабочий рассказывал, что пару лет назад в эту лощину упал мул с монахом. Правда, мул сломал обе ноги, а монах отделался лёгким испугом, но… если Антоний не умрёт, Ибрагим, в конце концов, может добить колдуна булыжником.
Убийца подошел к старцу совсем близко. Неожиданно отец Антоний обернулся, и албанец застыл под взглядом старца. Его глаза были все в маленьких красных прожилках и блестели каким-то особенным блеском, блеском любви…
…Отец Антоний знал Ибрагима. Этот молодой албанец работал в келье папы Максима. Может быть, он знает, куда делась Ипакои? Старец улыбнулся:
– Ибрагим, ты ведь знаешь мою косулю, мою Ипакои? Может быть, тебе довелось где-нибудь её видеть, здесь, в лесу, или в каком-нибудь другом месте?
Ибрагим сжал кулаки и странно улыбнулся.
– Конечно, отец Антоний, я знаю, где ваша косуля.
Старец застыл в изумлении, глядя на Ибрагима.
– Что?! Повтори, пожалуйста!
Ибрагим внезапно покрылся липким потом и выдавил из себя:
– Ваша косуля…
Глаза старца до краёв наполнила любовь. Это была та же любовь, тот же свет, что Ибрагим, будучи ребёнком, видел в глазах деда, родившегося в горном селении И умершего от шальной сербской пули… Этот свет ни с чем нельзя было спутать.
На глазах старца выступили слёзы:
– Родной ты мой человек, если бы ты знал, как долго я искал свою Ипакои.
Антоний подошел к албанцу, обнял его, уронив посох, и заплакал от радости.
Кулаки Ибрагима безвольно разжались. Любовь старца к косулёнку, к нему, Ибрагиму, и, вообще, ко всему живому, была так сильна, что от ненависти Ибрагима в одночасье не осталось и следа. Этот блеск в глазах отца Антония открыл в сердце албанца какую-то потайную дверь, за которой до сих пор томилась, словно невольница, лучшая часть его души. Раскаяние штормовой волной пронеслось в его сердце, сметя все нечистые замыслы на своём пути.
