Исикава замолчал. В тишине я слышал, как в дальнем углу цеха, за одной из многочисленных дверей скреблись мыши. Вернее, тогда я думал, что мыши.
– Пить хочу, – сказал я.
Исикава усмехнулся. Вставая с дивана, он похлопал меня по плечу. Я скинул его руку дернувшись всем корпусом.
– Вы сказали, что вам нужно закончить какое-то дело. Что вы имели ввиду? Какое дело?
Исикава ответил, протянув стакан еще теплой, кипячёной воды:
– Вопрос не в том что. Вопрос зачем мне делать это.
– Ну и зачем? – спросил я рассеяно, думая о той яме дерьма, в которую угодил черт знает каким образом и за какие грехи.
– Чтобы спасти тебя.
– Э? Спасти меня? Это еще что значит?
Исикава кивнул. А потом добавил:
– Спасти всех нас.
Инсар. Россия.
Святой – это ирония. Незамысловатая, какая только и может прийти в голову десятилетним детям.
Если называть вещи своими именами, Валентин был скорее грешником.
Он раньше всех из них начал курить. Раньше всех лишился девственности, и потом менял любовниц с завидным постоянством. Крохотное население Инсара не могло позволить делать это безнаказанно, и Святого били. Вернее, пытались. Потому что в Святом жил дьявол. Ни Герман, ни Заря, ни Глинт, никто из них не мог припомнить ни одного случая, чтобы Святой испугался ввязаться в драку. И чем больше перед ним стояло противников, тем шире делалась его улыбка.
«Давайте, говноеды, только, пожалуйста, все сразу, а то как-то не спортивно».
В середине нулевых за серьгу в ухе в Инсаре можно было лишиться зубов. За длинные волосы – заработать перелом челюсти. Святой проколол обе мочки и отрастил шевелюру до плеч. Он не хотел никого провоцировать. Он хотел проколоть оба уха и отрастить шевелюру.
У него переломов больше, чем у Джеки Чана.
Он лучший барабанщик во всей области.
Святой умирал.
– Как же так? – Герман, пораженный, слушал Глинта. В их руках грелась водка, они не торопились пить. Один слушал другого и не мог поверить в услышанное.
– Такая история, старик, – закончил Глинт. – Сраные метастазы где только можно. Половину печени вырезали, а толку – хрен.
Герман почувствовал, как задыхается. Он встал. Сделал пару бессмысленных шагов по крохотной комнате Глинтовой квартиры, снова опустился на стул. Опять поднялся и проглотил водку, не почувствовав вкуса. И тут в горло его вцепилась ярость, стала душить. Он прохрипел:
– Тварь поганая! Чего ему нужно? Чего он прицепился, сука поганая? Господи! Нине чуть больше двадцати было. Святому тридцать. Не много ли нам, а? Не много ли для, в сущности, сопляков?! Прокляты мы что ли, Глинт?
Герман не заметил, как перешел на крик. С каждым новым проклятьем, брошенным им в темноту ночи, успокоение вовсе не приходило, но распаляло его сильнее.
– Заводы у нас тут что ли какие радиоактивные? Что происходит?
Глинт не перебивал, не призывал взять себя в руки. Он понимал, что другу необходимо все это говорить, говорить, говорить, пока слова не начнут повторяться, и снова говорить. Потом он устанет, выдохнется. А с усталостью придет и толика успокоения. Они с Зарей вели себя похлеще. Пьяные в дым, не соображая, где небо, где земля, они полу шли, полу ползли по улицам города и проклинали бога, ибо проклинать больше было некого. Не веря в него, они искренне желали поверить, чтобы тут же отречься. Они желали лишь одного – чтобы Он существовал. И тогда их проклятья будут Им услышаны. Как же не хотелось им сотрясать мертвое звездное небо!
