– Ну, прочесть «Как прекрасны шатры твои, Израиль!»
– Я говорю, не сказать, а сделать.
– Ну, надеть тфилин, талит, – начал дружелюбно гадать Илан.
– Так тфилин или талит?
– Сначала талит, – хором сказали все.
– Чудесно! – рав Нисан потер руки. – А о чем должен думать настоящий еврей, когда он обматывается талитом? – и раввин сделал движение левой рукой, будто он, натянув талит на голову и плечи и прикрыв правым его краем лицо, резко забрасывает себе за спину другой конец талита, так что воображаемые нити-цицит засвистели в воздухе.
Наступило молчание.
– Настоящий еврей должен представить себе, как на него опускаются крылья Шхины – присутствия Б-жьего, – ответил Иошуа.
– Бред! – отрезал рав Нисан.
– Настоящий еврей должен представлять, как Шхина опустилась на еврейский народ у горы Синай, – попробовал я.
– Еще хуже.
– Настоящий еврей должен вспомнить, что предстоит еще один день служения Вс-вышнему и начать его… – начал Шалом.
– Достаточно, – сказал раввин. – Ну, – он обратился к Илану. Тот мудро развел руками.
– Эх вы! – сказал рав Нисан. – Настоящий еврей думает о том, как бы не попасть кистями-цицит в глаз тому, кто стоит сзади.
За восемнадцать дней до. 30 сивана. (9 июня).20.40
Глаза Иошуа чернели так, как бывает, когда им овладеет очередная навязчивая идея. Он успел переодеться, и был не в нарядном черно-белом субботнем одеянии, а в стареньких джинсах и футболке, из-под которой свисали цицит с вплетенной в них голубой нитью – нововведением, всё более распространяющимся в Израиле среди религиозных людей всех направлений, даже антисионистов, и служащим знаком того, что Геула – Освобождение – близко. Ну, и, естественно, в кипе с кисточкой.
Я к его приходу как раз закончил «Авдалу» – обряд прощания с субботой, закончившейся с выходом звезд.
– Итак, – начал он и сам себя прервал, – красота какая – хаваль аль азман! – он подошел к окну. – Всё это надо писать, писать, писать.
– А потом мне – дарить, дарить, дарить, – ехидно продолжил я.
Вместо Иошуа ответил его взгляд:
«Пошел на фиг, на фиг, на фиг!»
Я поднялся с дивана и тоже подошел к окну. Красота была действительно – нечто. Город с его огнями казался отражением звездного неба, которое сегодня было каким-то особенно сумасшедшим. Цепочки огней, бегущих по хребтам, напоминали гирлянды ленточек во время праздничной иллюминации. Это всё были наши поселения, а внизу россыпями голубых бликов плавали арабские деревни. Антенны военной базы на горе Проклятия обозначились темно-красными огоньками. Ишув, который весь лежал у наших ног, светился теплым желтым светом, и было в нем что-то – да простят меня мои единоверцы – от фотографий европейских или американских городов в ночь на Рождество. Улочки, освещенные тусклыми фонарями, струились с пригорков, и высаженные по бокам темные деревья вставали лесистыми берегами.
– Мозги на другое нацелены. Надо остановить этого мерзавца. Хотя бы ценой собственной жизни. Но если останусь жив – напишу Шомрон. Самарию. У меня ведь кроме Шомрона ничего и нет. Семьи нет, друзей – ты да Шалом.
Плюс к мистическим заморочкам и скряжничеству у Иошуа есть еще одна мерзкая черта – он жуткий нытик. Часами может рассказывать, как ему плохо, какой он одинокий, как у него нет денег – все ради того, чтобы его погладили по головке.
– Зато у тебя есть талант.
Я думал, он начнет скромничать или отшучиваться, но он ответил твердо и серьезно:
