– Значит, три варианта. Либо стреляли хоть в кого. Либо увидели, как я сажусь в машину. Либо кто-то заранее сообщил, что я буду проезжать.
– Кто-то – это или из Совета Поселений, или…
– ?
– Или все тот же Игорь. Ты же каждый раз вечером заходишь ко мне, и он, как правило, тогда же заходит. Кстати, интересно, куда это он сегодня запропастился. Небось, когда он тогда пришел, ты хвастался своей выставкой.
– Ты знаешь, не помню.
– И я не помню. Но зная тебя, уверен, что хвастался.
– Спасибо.
– Пожалуйста. Дальше – на уроке у рава Бен-Иосефа или на чьём-нибудь еще уроке ты не приглашал народ на выставку?
– Да нет… Кто хочет, может ко мне зайти в караван. Посмотреть.
– Ну, караван – одно, а вернисаж – другое. К тому же толпу создать, ажиотаж.
– Что ты из меня придурка делаешь?
Люблю я слово «метумтам», «придурок». Ме-тум-там. Как будто по лбу стучат половником.
– Так все – таки где ты ещё упоминал о Цфате?
Иошуа поморщил и без того морщинистый лоб и неуверенным голосом сказал:
– По-моему тоже после утренней молитвы. В синагоге. Спросил, не едет ли кто в Цфат.
– Поселенцы, – сказал я.
– Поселенцы, – согласился Иошуа.
– Хорошо, вернёмся в Совет Поселений. С кем ты тогда разговаривал?
– С секретаршей. Она из Городка. Двора…э-э-э…Двора Мешорер.
– Религиозная?
– Вряд ли. В брюках ходит. Да ты её знаешь. Красивая – хаваль аль азман!
– Погоди, она, кажется, из России!
– Ватичка.
– Ватичка, говоришь? Сколько лет в стране?
– Не знаю. Но больше чем ты.
– Понимаешь, есть которые с первого дня ватики, а есть двадцать лет в стране, а всё «свежие репатрианты».
– Не понимаю.
– Ну и не надо тебе понимать, это наше олимовско-ватиковское дело.
– Ох уж эти русские!
– Поговори мне.
– Дело в том, что Городок – увы! – уже давно не поселение.
– Это – то ясно. В его промзоне владельцы фабрик и в лучшие времена олимовских девчонок под арабов подкладывали. В качестве премии за хорошую работу. Моральные стимулы, так сказать.
– Ну, сейчас арабы там не работают. Так что не под кого подкладывать.
– Наверно, поэтому предприятия там позакрывались.
Иошуа промолчал и мне пришлось резюмировать самому:
– Что верно, то верно. Молодая женщина из Городка, ради денег или ради кавалера – араба… Увы, вполне реально.
Иошуа продолжал молчать. Видно было, что хотя он сам всё это расследование затеял, но когда дело дошло до конкретных людей, подозрения бьют его под дых. Вот ведь, такой же тшувак, как и я, а тшува куда полнее. (Для тех, кто не знает – мужчина сделавший тшуву то есть вернувшийся к Торе – тшувак, женщина – тшувиха).
Пришлось мне изображать из себя циничного Пуаро.
– Значит так, – сказал я, – На мушке у нас – двое – Игорь и эта Двора – как её…?
– Мешорер.
– Мешоререт, поэтесса, значит.
– Кто ещё там был?
– Лысый такой. Всё время там вертелся.
– Израильтянин или репатриант?
– Израильтянин. Единственная там репатриантка – Двора.
– Выяснишь. Будешь завтра крутиться в Совете, вспомнишь всех кто был…ну, скажем, неделю назад, этого достаточно.
В Шхеме застучал пулемёт.
* * *
А в дверь застучал Игорь. Я его по стуку узнаю с лёгкостью. Он барабанит без передышки, пока не откроешь: «Ме-тум-там пришёл! Ме-тум-там пришёл!»
– Открыто, – крикнул я, и, преодолевая Гошкины объятия, в эшкубит вошёл Игорь – здоровяк, лицо которого представляло красивый равнобедренный треугольник, чьё основание было обозначено чёлкой, перерезавшей широченный лоб, а вершина – острым подбородком. Посередине был прилеплен нос, явно заимствованный с ещё более крупного лица, к переносице льнули черные глаза, а рот, когда мой приятель улыбался, казалось, достигал не ушей, «хоть завязочки пришей», а глаз.
