Поле заживо сожженных. - страница 19

Осенью 41-го сидел на лавке у окна. Увидел: лошади проехали, мотоцикл… Мама сказала: «Это немцы». Они, как пришли, стали требовать: «Яйца, куры…». В нашем доме на ночь не оставались. Мы жили на окраине, кругом лес, – фрицы боялись партизан. Выставили часовых. Отбирали не только еду, но и одежду. Помню себя в лаптях и рваной шубенке.

В 42-м мы хлеб пекли с мякиною. В пищу шли башки клевера, щавель, лебеда, крапива, липник. Собирали мороженую картошку весной и пекли блины-тошнотики. Соли не было, пользовались калийной – удобрением. Опухали от съеденной травы. Попробовали дохлую конину. Многие от такой еды умирали, их возили на кладбище: на повозке, на санках.

Начали отбирать и угонять в Германию трудоспособную молодежь. Из нашей семьи взяли в рабство Нину и Надю.

Помню, как прятались в лесу, когда немцы собирались всех отправить в Германию, как загоняли в сарай без окон и крыши, как убегали от перепившихся часовых, как мать прятала меня за баней, накрыв большой кадушкой, как в Ломанчине расстреляли лечившихся в госпитале…

Самым страшным стал март 43-го, когда немцы начали отступать. По всей округе объявили, что будут давать продукты. Собрали и малого, и старого в деревне Новая (Борьба). Здесь также оказались гришинские, шумаевские, ломанчинские, криволевкские, федоровские, с Ельни два человека. Находились наши раненые солдаты, которые прятались на чердаках. Один молоденький говорил: «Если останусь живой – дам о себе знать, напишу или приеду».

Все ходячее население построили в шеренгу по четыре человека и погнали протаптывать дорогу до деревни Гришино. Ее сожгли полностью и всех пригнали под охраной обратно. А те, кто не мог идти, старые да малые, находились в деревне Новая в огороже – колючая проволока в два ряда. Их охраняли часовые. Окна забили, стены обложили соломой. Тех, которые протаптывали дорогу, тоже загнали в эту хату и никого не выпускали.

Примерно часов в шесть подожгли. Мы всей семьей стояли около двери с солдатами, которые хоронились у нас. Часть дома, покрытая соломой, являлась жилой. А во второй не было потолка и пола, что нас и спасло. Когда подожгли, люди напирали на окна, на двери и попадали под автоматные и пулеметные очереди.

Двери выбили, колючая проволока наклонилась от натиска толпы. Солдаты сказали: «Первого часового сбиваем…». В этом замешательстве и под покровом дыма они хватали таких маленьких, как я, кто был под рукой и кидали через проволоку, в снег. Это произошло, когда отвлекся часовой, а может, сбили солдаты. Спаслись от огня многие, но их расстреливали, а мы первые по дыму ушли.

Затем сидели под дубом, пока совсем стемнело. Немцы стали стрелять в нашу сторону из миномета. Мать испугалась за наши жизни, всех увела в лощину, дальше в лес. А потом мина попала под дуб, где мы прятались, и вывернула его с корнем.

Ночевали в дяди гришином лесу (дядька наш), сидели в лапнике, сбившись в кучу. Нам были слышны крики, стоны, вопли, плач. Они слышались в округе за десять километров.

Рано утром раздались голоса женщин со стороны дороги Дуденки-Федоровское. Мать вышла из укрытия, увидела наших разведчиков на лыжах и в белых халатах. Узнав ее, женщины позвали посмотреть, нет ли живых на пожарище. Они же первыми сообщили разведчикам, что нам удалось избежать сожжения.

Пришли на страшное место. Живых нет никого. На снегу лежат убитые. В первой половине, где были пол и потолок, узнать кого-либо было невозможно. Во второй же – у кого были обгоревшие ноги, руки, голова… А чтобы их было не узнать, или чтобы они больше сгорели, немцы пособрали в деревне повозки, сани, кадушки, солому и положили на людей, запалив все это. Одна застреленная женщина лежала недалеко от дома: штыками были исторканы лицо и грудь. В Бордюковом дворище живьем бросили семью в колодец.