Война и смерти озлобляют – это, да, но не избавляют от человеколюбия всё равно! Потому и убитых «укров» похоронили всё же по-людски: без крика славы, без клятвенных слёз и угроз. Только сделали это не вернувшиеся за ними, пусть и за мёртвыми, их военачальники. Они отсалютовали в их честь …минами по врагу, которого и след простыл, а мины эти, все до единой, упали на посёлок. И есть теперь в Ручейном первая безымянная могила. Рыжий холмик – глинозём повсюду, нет другой земли. А горе материнское, отцовское, детей, друзей наконец?!.. Оттого и горе созвучно с «горой»!
Егор подходил к берёзовой роще, тихой и пугливой, словно вымершей птицами и запахами трав, и понимал, что расстроен ещё и тем, что идёт к маме, на сыновний поклон, а в голове… Да только как забыть такое? Чем ублажить душу, чтобы она замолчала и не изводила, не мучила тем, что мир чудовищ – это не выдумка. Это земная реальность, и чудовище просыпается в человеке тогда, когда он становиться самовлюблённым и самонадеянным кретином. И у сытости – один и на все времена недостаток: можно теперь и не работать. Пошалить хочется. А шалость с автоматом наперевес – это же как круто!
Таким же тихим и пугливым остался у него за спиной посёлок – то, что от него осталось. Выехали из него практически все. За несколько дней. Остались лишь четверо, одинокие и тяжёлые не на подъём, а верные своему убеждению, что родиной или живут, умирая на ней, или её и не было в принципе – так: временное место проживания.
Берёзы вымахали под небо, потому и не толкались, мешая идти, как бывало ещё тонкими они гнулись во все стороны. А то и ноги подбивали – Егор скупо, но улыбнулся, впервые с утра. Может, и за год. Глядя лишь в промежутки неба и касаясь, нежно и бережно, то гладеньких, то шероховатых стволов, он продвигался вглубь, кончиками пальцев как бы приветствуя и здороваясь с «повзрослевшими» бело-зелёными красавицами.
На могилку мамы он вскоре и вышел, не успокоившийся до конца и лишь с печальным смирением на конопатом загорелом лице. Обошёл надгробье, поцеловал задрожавшими губами высеченное на памятнике из серой гранитной крошки её фото, не совсем схожее в линии губ, которые его очень, очень давно целовали, а он ещё не знал, что мамины губы не мокрые, а самые верные и преданные. Пригладив голубенькие цветы, проросшие сами по себе, присел на траву и смотрел в глаза, родные, но не лучистые, какими ему запомнились, покуда разминал сигарету. Вздохнул отчаянно, закурил на вдохе – тяжко! Без мамы сам вырос, собственного сына можно сказать, что нагулял в молодости и он то же – вырос без мамки. А до войны уехал. И хорошо, что так.
«Один!» – грустило сердце Егора, а душа тосковало по Сашке, кому верой с любовью он в своей личной жизни отслужил как Родине. А до его рождения гонял полигоном на стальном коне в городе Остёр Черниговской области, в танковом учебном центре, и даже когда-то где-то прочитал, что от центра, прежнего и советского ещё, остался лишь один дорожный знак. Хотя читал и другое: «учебка» в Остре сохранилась и действует поныне. Если даже и так и эдак на самом деле, ничего это не меняло не для него, не в нём самом, старшине Егоре Иванив, инструкторе по вождению танков «Т-62» и «Т-64» и ведения орудийного огня. Дед Сашки, Константин Иванив, отслужив, увёз с Полтавы жену, а Егор, получив погоны прапорщика и запись в военном билете «Мастер-специалист!..», подал в отставку и без раздумий вернулся в отчий дом, к тому же с уже с готовым внуком. «На Донбасс!», как принято здесь говорить.
