– Я очень люблю сигары. – Я бы сама курила, если бы не все курили вокруг меня.
И она улыбнулась своей красивой доброй улыбкой. Он улыбнулся в ответ ей нетвердо. Двух зубов у него не было.
– Нет, ты возьми эту, – продолжал не чуткий хозяин. – Другие те послабее. Фриц, bringen sie noch eine Kasten, – сказал он, – dort zwei.>3
Немец лакей принес другой ящик.
– Ты какие больше любишь? Крепкие? Эти очень хороши. Ты возьми все, – продолжал он совать. Он, видимо, был рад, что было перед кем похвастаться своими редкостями, и ничего не замечал. Серпуховской закурил и поспешил продолжать начатый разговор.
– Так во сколько тебе пришелся Атласный? – сказал он.
– Дорог пришелся, не меньше пяти тысяч, но по крайней мере уж я обеспечен. Какие дети, я тебе скажу.
– Едут? – спросил Серпуховской.
– Хорошо едут. Нынче сын его взял три приза: в Туле, Москве и в Петербурге бежал с Воейковским Вороным. Каналья наездник сбил 4 сбоя, а то бы за флагом оставил.
– Сыр он немного. Голандщины много, вот что я тебе скажу, – сказал Серпуховской.
– Ну а матки-то на что? Я тебе покажу завтра. Добрыню я дал 3 тысячи. Ласковую 2 тысячи.
И опять хозяин начал перечислять свое богатство. – Хозяйка видела, что Серпуховскому это тяжело и что он притворно слушает.
– Будете еще чай пить? – спросила она.
– Не буду, – сказал хозяин и продолжал рассказывать. Она встала, хозяин остановил ее, обнял и поцеловал.
Серпуховской начал было улыбаться, глядя на них и для них, ненатуральной улыбкой, но когда хозяин встал и, обняв ее, вышел с ней до портьеры – лицо Никиты вдруг изменилось, он тяжело вздохнул, и на обрюзгшем лице его вдруг выразилось отчаяние. Даже злоба была видна на нем.
Хозяин вернулся и, улыбаясь, сел против Никиты. Они помолчали.
– Да, ты говорил у Воейкова купил, – сказал Серпуховской, как будто небрежно.
– Да – Атласного, ведь я говорил. Мне всё хотелось кобыл у Дубовицкого купить. Да дрянь осталась.
– Он прогорел, – сказал Серпуховской и вдруг остановился и оглянулся кругом. Он вспомнил, что должен этому самому прогоревшему 20 тысяч. И что если говорить про кого «прогорел», то уж верно про него говорят это. – Он замолчал.
Оба опять долго молчали. Хозяин в голове перебирал, чем бы похвастаться перед гостем. Серпуховской придумывал, чем бы показать, что он не считает себя прогоревшим. Но у обоих мысли ходили туго, несмотря на то, что они старались подбодрять себя сигарами. «Что ж когда выпить?» думал Серпуховской. «Непременно надо выпить, а то с ним с тоски умрешь», думал хозяин.
– Так как же ты долго здесь пробудешь? – сказал Серпуховской.
– Да еще с месяц. Что ж поужинаем, что ль? Фриц, готово?
Они вышли в столовую. В столовой под лампой стоял стол, уставленный свечами и самыми необыкновенными вещами: сифоны, куколки на пробках, вино необыкновенное в графинах, необыкновенные закуски, водки. – Они выпили, съели, еще выпили, еще съели, и разговор завязался. Серпуховской раскраснелся и стал говорить не робея.
Они говорили про женщин. У кого какая: цыганка, танцовщица, француженка.
– Ну что ж, ты оставил Матье? – спросил хозяин. Это была содержанка, которая разорила Серпуховского.
– Не я, а она. Ах, брат, как вспомнишь, чтò просадил в своей жизни! Теперь я рад, как заведутся 1000 рублев, рад, право, как уеду от всех. В Москве не могу. Ах, что говорить.
Хозяину было скучно слушать Серпуховского. Ему хотелось говорить про себя – хвастаться. А Серпуховскому хотелось говорить про себя – про свое блестящее прошедшее. Хозяин налил ему вина и ждал, когда он кончит, чтобы рассказать ему про себя, как у него теперь устроен завод так, как ни у кого не был прежде. И что его Мари не только из-за денег, но сердцем любит его.
