Ярко-алое солнце зашло в ватно-мягкое небо,
Белый паруса лист, отражаемый водами бренными,
Гладит кожу её прохладными струями ветра.
Я глазами бесстыжими робко, но смело, таинственно…
Опускаю свой взор. Углубляюсь в изгибы любви.
А потом поднимаюсь тихонько, чуть медленней,
Понимаю, что это – всего лишь чужие немые мечты.
Ты меня
НЕ!
ЗА!
ГИПНО!
ТИЗИРУЕШЬ!
Никогда!
Слышишь?!
Ведьма, уйди!
Прогони её птица! Сорока ли?
Иль вином ядовитым её отрави!
Искуси её змеюшка плодом запретным!
Заберите пришельцы в другие миры…
Помогите мне, боги, пройти незаметно,
Мимо боли её безответной любви.
Сева лежал на диване, раскинув в стороны руки, и читал вслух свой осенний мыслестих. Рядом беззаботно лежала, вытянув голову и лапы, Матильда Мексикановна. А Просто сидел на балконе и выл в такт стихам Севы.
Осень кружила в порывах танго последние, уже высохшие жёлтые листья с красными прожилками, красными, как лопнувшие капилляры Будды. Листья, падая на землю со страхом, последний раз смотрели в небо и видели хмурое лицо зимы и её стражей.
А потом касались земли, которая говорила каждому листику ласковые слова, пытаясь успокоить его и расположить к себе. Листья парили в такт стихам Севы, а Просто всё это видел и в унисон читал свой рэп. Душевно. Он умел это делать.
– Торчиш, подонак?! – слова влетели в открытую настежь дверь квартиры, а потом в неё вбежала запыхавшаяся баба Зоя, соседка Севы.
– А-а-а-а-а! Чертя-я-яки! Все, как один, дома. Задумали чтойто? Опен виндов нахрен эйр чтоль затеяли? Просто, ты воиш, как сучка якаято! Бабки все ва дваре мне жалуваютса. Мол, подонок твой сасед последний, и пёс его дегенерат. Покой, мол, нарушает общественны. Антисоциальны сегмент в тебе узрели! – баба Зоя плюхнулась в кресло-качалку, она себе и Севе покупала одинаковые, на распродаже в магазине, взяла с журнального столика откупоренную бутылку ксинты и присосалась к горлу…
После трех глотков громко рыгнула и вслух пожалела, что нет с собой зажигалки.
– А то я показала бы вам то, что мой «голивуцкий любимчик» даже жопой не сделает.
Но шутка не понравилась ни Севе, ни Просто, который отвернулся от бабки, ни Матильде Мексикановне – черепахе, которая втянула голову в панцирь.
– О-о-о-о-о! Да ты милок никак втюрился? – Зоя Мескалиновна Пейот была тонким психологом и потомственной неясновидящей, а по картине, стоящей на мольберте, всё поняла. – Так это мы вмих организуем, – она вытащила из кармана своих Levi’s Antiform Nokia 888.
– Тялефон, званить! – сказала она чётко, громко, как в инструкции было написано.
Звонить, как перезвон колоколов
В вечерних сумерках заката старо-молодого.
Любить, как будто настоящая любовь
Вдруг начинается, и жить уж не охота снова.
Сева не обращал внимания на бабу Зою и продолжал мыслестих на тему осени, любви, мира, природы, людей, животных, насекомых-политиков, политических отношений, относительной утопической теории, теоретической обоснованности религии, религиозном взгляде на внеземные цивилизации, трудах Стивена Хоккинга.
И, конечно же, о любви…
– Тялефон, миню! Справачник! Блядушкина контора! Вызвать! Едрить её в туды-растуды!
– Последняя команда не опознана! Запомнить её и внести более подробное описание? – уточнил телефон, в очередной раз осознавая, что люди – очень сложные устройства со сбитой микропрограммой.
– Пшолнахер! – рявкнула Зоя Мескалиновна и нацепила телефон на предплечье левой руки, как браслет, как и было в инструкции написано.
