Очереди в магазинах послевоенного Ленинграда вошли в мою жизнь прежде, чем я стала осознавать их. Про ранние годы я знаю лишь по рассказам бабушки. Ей часами приходилось стоять в длинных очередях за продуктами, держа меня, полуторагодовалую, на руках, поскольку ходить я начала поздно, а колясок тогда ни у кого не было. Однако нам двоим полагалось вдвое больше того, что отмеривалось продавцами «в одни руки», и потому даже тяжеловатый ребёнок, оттягивающий руки взрослого, в очереди был полезен. Когда я чуть-чуть подросла, то уже и сама стояла в очередях рядом с бабушкой, хотя мне хотелось бегать и играть. И одно воспоминание включается тревожной сиреной во мне всегда, когда я вспоминаю те дошкольные годы. Вспоминаю, как мой внутренний Ребёнок впервые вырвался из клетки общественной благопристойности!
В тот яркий весенний день мы шли с бабулей в магазин. Я держалась за её руку и радостно подпрыгивала на чистом сухом асфальте! Бабушка – русые волосы закручены пучком, уже слегка погрузневшая фигурой, была без пальто, в тёплой вязаной кофте – вошла в торговый зал, задумчиво постояла, осмотрелась. Затем покопалась в сумке, склонилась ко мне и вложила в кулачок смятую купюру. Жарко зашептала в ухо:
– Беги быстренько вперёд, отдашь денежки той тётеньке в белом переднике и возьмёшь у неё пакет с мукой!
Мука в первые послевоенные годы была самым ценным и дефицитным продуктом, ведь из неё бабушка могла испечь любую вкуснятину. Я и сама уже умела скручивать витиеватые булочки из готового текста.
Бабушка легонько подтолкнула меня в спину и выскользнула на улицу, теперь наблюдая за мной через заставленную муляжами колбасы витрину.
Я же видела перед собой только узкий проход между стеной магазина и бесконечной очередью едва различаемых фигур. Люди в тёмных унылых одеждах плотно стояли друг за другом, прижимаясь одним боком к полупустым прилавкам магазина. Голова очереди исчезала в подсобном помещении, где за распахнутой дверью виднелась властная продавщица, отпускавшая дефицитную муку пакетами.
Я летела вдоль прохода смело и свободно, высоко поднимая коленки, будто бежала наперегонки! Деревянный прилавок, сооружённый из каких-то ящиков, приближался стремительно. Продавщица пересчитывала деньги, лежащие в тарелке на ящике, а за её спиной высилась стена, сложенная из бежевых брусков с фасованной мукой. Мне оставалось лишь протянуть над тарелкой смятые в кулачке рубли и отдать их тётеньке в грязноватом белом фартуке, но чья-то рука вцепилась в моё запястье:
– Чья это девочка?! Стой! Держите её!
Продолжая сжимать моё запястье, незнакомая тётя повела меня по коридору вдоль очереди назад, к выходу из магазина. Открыла дверь – навстречу ей в магазин уже входила бабушка, щёки её покрылись кирпично-красным румянцем. Гнев очереди тут же обрушился на бабушку, а я не очень и поняла, что случилось, – лишь обхватила руками её бёдра и, закрыв глаза, уткнулась лицом в колючую шерстяную юбку.
Очередь торжествовала! Люди не пропустили лазутчицу-девчонку и сделали разнос не такой уж и дряхлой старушке за коварный умысел! Сегодня мне особенно жаль бабушку, отстоявшую часы блокадных очередей за хлебом, а ещё послевоенных со мной, с ребёнком, на руках. Я уже могу понять, что такое больные колени.
