Читать онлайн Шарль Левински - Полубородый

Charles Lewinsky

Der Halbbart

Copyright © 2020 by Diogenes Verlag AG, Zurich

© Т. А. Набатникова, перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление ТОО «Издательство „Фолиант“», 2024

Моему брату Роберту, вместе с которым я довольно рано начал сочинять

Кто ест с дьяволом, у того непременно должна быть длинная ложка[1].

Уильям Шекспир, Комедия ошибок

Как Полубородый к нам попал, толком никто не знает, просто оказался тут с одного дня на другой – и всё. Кто-то уверяет, что впервые увидел его в Вербное воскресенье, другие готовы биться об заклад, что это было на Страстную пятницу. Однажды из-за этого даже до драки дошло.

После Великого поста люди рвутся избавиться от накопившейся жажды, так Мартин Криенбюль закупил у одного погонщика две бочки вина: маленькую бочку мальвазии и большую кислого белого ройшлинга, вот в этом ройшлинге, как я слыхал, чужак и скрывался, свернулся калачиком, мелкий, как соня-полчок, когда она днём забивается в дупло мёртвого дерева, а в полночь выползает через дырку от выпавшего сучка и снова набухает до своего полного размера – с таким хрипом, как последний вздох умирающего. Но рассказывал про это Кари Рогенмозер, который после пятого полуштофа ещё и не такое видел: как чёрт огнеглазый выходил из озера Эгери. Другие говорят, чужак упал с горы, когда случился тот небольшой камнепад, и целый год пролежал в куче камней, никем не замеченный, припорошённый пылью, как зимняя могила снегом. Они говорят, он скатился по крутому склону вместе с другими обломками и поэтому каким-то чудом не сломал ни единой косточки, только рожу малость помял, правую половину, оттого он так и выглядит. Своими глазами этого не видел никто из тех, кто божится, но хорошую историю послушать всем в удовольствие, когда вечера долгие, а Чёртова Аннели в другой деревне.

Я же верю, что он пришёл в деревню обыкновенно: пешком, но не по широкой дороге из Заттеля вниз; по склонам есть тропы, по которым пройдёшь незамеченным, про них у нас знают не только контрабандисты. Конечно, чужому не просто найти эти тропы, но если он и впрямь беженец, как он говорит, то у него точно есть на это нюх. Когда подолгу приходится убегать, то со временем поневоле научаешься прятаться, как кошка от камней мальчишек – по крышам и через кусты.

От чего он бежал и почему, никто не знает. Просто однажды очутился тут – вроде бы в деревне, но и не в деревне, ровно на дальнем краю. У беженца, я думаю, со временем вырабатывается чутьё к границе, и он узнаёт её, хотя на границе никто не стоит и не требует таможенной пошлины. Я считаю, у каждого человека есть особые способности и без всякого колдовства. Неразлучным близнецам Итен достаточно только понюхать стельную корову, и они безошибочно скажут, кого она принесёт – бычка или тёлочку. Некоторые их зовут, даже когда понесла собственная жена; у одного крестьянина было уже пятеро, и ни одного наследника, и он хотел заранее знать, чтоб успеть, если опять девочка, послать в Эгери к бабе-травнице; ведь та знает не только как приносить детей, но и наоборот. Мальчишками мы от неё бегали: считалось, своим последним зубом она может укусить насмерть, но теперь-то я думаю, что она обыкновенная женщина, только с опытом.

Итак, Полубородый прибился к нам. Никого не спрашивая, он нашёл себе правильное место, за которое никто не стал бы вести тяжбу. На самом краю верхнего Монастырского леса, где склон крутой и куда забредают разве что козопасы или старухи за хворостом, на ширине в десять футов он повыдрал ежевичник и бурьян, говорят, что голыми руками, но я не верю, было бы крови, как от тысячи мучеников, брошенных в колючки. Но как бы то ни было, он там соорудил времянку длиной с соломенный тюфяк, шириной в размах человеческих рук. Мы, когда пасём коз, тоже строим себе такие шалаши, покрывая их ветками от дождя. Долго такое укрытие не простоит, но никто из нас и не собирался там жить. Но ему, казалось, этого было достаточно, хотя зимой он там, конечно, мёрз как бедный грешник. Костёр можно было развести лишь снаружи, и то смотреть, чтоб не сгорела времянка.

Ниже по склону находился двор Шорша Штайнемана, и однажды морозным днём Шорш позвал чужака на помощь: так совпало, что, когда его жена рожала первенца, корове тоже приспичило телиться. Может, было и не в точности так, но потом Шорш рассказывал, что нашёл чужого окаменевшим от мороза, твёрдым, как доска, и тянул его за собой вниз как санки. Для отогревания он прислонил его у себя дома к столу, прямо перед большим чугунком для супа, и тот быстро оттаял, зашевелился и сразу приступил к делу, причём толково, как человек, которому уже не раз случалось помогать при родах. Потом, сказал Штайнеман, Полубородый встал перед очагом на колени и не просто грелся, а сунул руку в огонь, так что были даже пузыри. Но наверняка это ему лишь почудилось, а корка на обгорелой руке была и раньше.

Диковинная птица этот Полубородый. Все его так называют; настоящего имени не знает никто. А в деревне почти у всех есть прозвища. Когда речь заходит про Майнрада Айхенбергера, всегда говорят «младший Айхенбергер», потому что у него три старшие сестры, все замужем по другим деревням, а он родился поскрёбышем, когда его отец уже и не чаял получить сына. А Хензеля Гизигера, барабанщика, зовут Мочало, потому что после одной драки у него осталось такое странное ухо, а меня зовут Клоп-Молитвенник, только потому, что я пару недель подряд каждый день ходил в Заттель к мессе, но это было не из-за набожности, а из-за Лизи Хаслер. Она мне нравилась, а я ей нет; сказала, что не хочет водиться с мелюзгой. Я ей предложил подождать, когда мне будет двенадцать лет, а она не хотела и высмеяла меня. Когда потом толстый Хауэнштайн заделал ей ребёнка, я больше туда не ходил.

Итак, Полубородый. Его так зовут, потому что борода у него растёт только на одной стороне лица, а другая сторона вся в ожоговых шрамах и чёрной корке, глаз там совсем затянулся. Его поначалу некоторые называли Мельхисар, но это не прижилось. Такое прозвище взялось оттого, что если Полубородый глядит налево и видна только бородатая половина его лица, то он похож на Мельхиора на вышитом знамени с тремя волхвами, которое носят на шествии в день трёх священных королей. Если же он повернёт голову в другую сторону и видна безбородая половина, с чёрной коростой, то вспоминается король мавров Валтасар. Наполовину Мельхиор, наполовину Валтасар – поэтому Мельхисар. Но прозвище получилось слишком сложным, и все сошлись на Полубородом. Мне бы очень хотелось знать, как принимаются такие решения. Мне интересно и то, что делает с человеком имя, которым его наделяют. Бот я сам, например: с тех пор как меня зовут Клоп-Молитвенник, я подумываю, не податься ли мне в монастырь, но не из набожности, а потому что у монаха есть верное пропитание и особо вкалывать там тоже не надо, я думаю. И при пострижении получаешь от аббата новое имя. Имя, полученное при крещении, мне никогда не нравилось. Евсебий – это была придурь моего отца. Он услышал это имя на проповеди и запомнил. Я тоже хорошо всё запоминаю; это иногда передаётся от родителей детям. Моих старших братьев зовут Ориген и Поликарп, но никто их так не называет, иначе получили бы по морде, главным образом от Поли; он драчун, в отличие от меня. Если бы отец тогда не сломал шею на охоте на серн, то сестру он назвал бы Перпетуя, наша мать говорит, что это имя он уже приготовил в загашнике.

Полубородому всё равно, как его зовут, это он мне сам говорил. С ним можно нормально поговорить, хотя некоторые в деревне уверяют, что у него отгорела и половина языка и он, мол, может только лопотать, как Придурок Берни, который садится оправляться прилюдно, а потом ещё и хлопает в ладоши и гордо показывает на своё достижение. Полубородый очень даже хорошо говорит, только не любит это делать, тем более не с каждым. Я с ним заговорил, потому что заметил, собирая грибы, как он рвёт ягоды жимолости. Я думал, он собирается их есть, побежал к нему и выбил ягоды у него из рук, потому что они ядовитые. Я только потом сообразит, что мог бы предостеречь его и словами; даже если у него и сожжён язык, слышать-то он не перестал. Но он не рассердился, а понял, что я не со зла, и даже поблагодарил. А про яд он знал. Потому и собирал: дескать, последние дни он не мог толком мочиться, а жимолость от этого помогает. Он говорил немного странно, не так, как привыкли говорить у нас, но понятно.

Я думаю, он и читать умеет. Был бы единственным в деревне. В монастыре этому учат, и такой резон тоже манил меня туда податься. Правда, пришлось бы учить и латынь, потому что по-нашему, кроме Библии и Псалтири, насколько мне известно, книг больше нет. В церкви наверху, в Заттеле, Полубородого видят только по воскресеньям, когда всем приходится туда идти, и он всегда стоит сзади, с попрошайками и шелудивыми. Но Библию он, кажется, всё же знает. Нет, про это он мне не говорил, он вообще не любит говорить о себе. Но однажды он проболтался. Я его спросил, не мешает ли ему, что люди зовут его Полубородым, он засмеялся, этот его всегдашний ломаный смех, и сказал:

– Есть так много имён, их больше, чем людей. Но ты можешь всем говорить, что я происхожу из известной семьи. Ирад родил Махояэля, Махояэль родил Мефусаила, Мефусаил родил Ламеха.

Я ничего из этого не понял, но запомнил, как мой отец запоминал имена для своих детей. Наша мать говорит, память у меня ещё лучше, чем была у него.

Из-за тех странных имён я после мессы спросил господина капеллана, слышал ли он их когда-нибудь или это просто глупость, и он удивился, как я их запомнил. Он, мол, однажды зачитывал их в крестильной проповеди, но это было больше года тому назад, а я их всё ещё помню, это особый дар, за который я должен благодарить Господа Бога. Он погладил меня по голове, но мне это было неприятно, потому что у меня снова завелись вши. И ещё он спросил, почему стал так редко видеть меня в церкви, только по воскресеньям, но не мог же я сказать, что это из-за Лизи Хаслер и ребёнка, которого ей сделал Хауэнштайн. К счастью, господин капеллан не донимал меня расспросами, он просто хотел упрекнуть меня и не ждал никакого ответа.

Я люблю захаживать к Полубородому, но это не значит, что мы с ним такие уж друзья, у старого Айхенбергера, которому уже за пятьдесят, а он всё ещё управляется со своей семьёй как молодой, была собака, слушалась его по первому слову, приносила палку и облаивала чужака. Она принимала от Айхенбергера побои со смирением, и только когда он хотел её погладить, почесать за ушами, тогда она скалила зубы. Вот не знаю, почему я вспоминаю эту собаку, когда думаю про Полубородого.

Сегодня вечером меня побьют, и я думаю, это нормально, когда у тебя есть двое старших братьев. Главное уследить, чтобы поймал меня Гени, а не Поли. Гени самый старший из нас троих и самый разумный, с ним можно быть уверенным, что он не выбьет тебе зуб или ещё чего похуже; иногда он мне даже подмигивает, когда бьёт меня. Характером он похож на отца, говорит наша мать, тот тоже сперва всё продумывал, прежде чем начать дело. Однажды Гени вырезал для меня водяное колесо, а перед этим долго соображал, как это сделать, и потом оно действительно вертелось в ручье. Но если бить начинает Поли, он приходит в ярость и не останавливается, пока битый уже не шевелится, да и то не всегда. Поэтому для других мальчишек в деревне он герой; они ему подражают и слушаются его – кто из страха, кто из восхищения. Больше всех им восхищается Хензель Гизигер, хотя именно Поли и превратил его ухо в мочало. Когда дело доходит до драки, в своей ли деревне, против затгельских или против эгерских, то Поли всегда в первых рядах. Наша мать уже не раз говорила: если однажды его принесут домой убитым, это будет его счастье, а вот если перебьют кости так, что он не сможет держать рукояти плуга, то лучше уж тогда предсмертное причастие. А Поли только посмеивался и говорил, что он и не думает гнуть спину на полях, а лучше подастся в солдаты. У тех весёлая жизнь, а когда он потом вернётся в деревню, то принесёт с собой мешок денег, да не мелких монет, а дукатов. Примером для него служил дядя Алисий, младший брат нашей матери, он тоже подался в солдаты и воевал уже во многих странах. Когда я был маленький, он возвращался в деревню на пару дней; люди и по сей день вспоминали, какой он стал большой и сильный и что разбрасывал монеты точно сеятель семена. Сам я помню только то, как он подкидывал меня вверх и снова ловил. От него пахло водкой и потом, и я его боялся. Потом он ушёл на новую войну, и мы не знаем, жив ли он ещё. Про солдата никогда точно не знаешь.