Только из Приозерной империи я удрал шестнадцать лет назад. Прямехонько из Храмовой Школы, что в самом Соль-Эльрине столичном стоит. Есть у нас обычай в Империи… Все старшие сыновья нобилей – тех, кто побогаче, и совсем разорившихся родов – проходят десяти весен от роду проверку на талант к магическим упражнениям. Те, в ком искра обнаружена, отправляются в Школу, и это есть честь великая – как для избранника, так и для всей семьи. Жрецы-чародеи, выученики Школы, огромным почетом и уважением пользуются, во все дела вхожи, ко всякой государственной должности применить знания и умения способны.
Беда в том, что таланта каждому своей мерой отмерено. Одному с походом, через край, – бери, не хочу. Другому – малая толика, ни туда ни сюда. Вот и я вскоре после начала обучения понял, что обделил меня Сущий Вовне главными способностями. Не удавалось, хоть ты тресни, собирать и накапливать Силу в амулетах с тем, чтобы потом использовать по мере надобности. «Заряжать», как говорят жрецы. Да что там заряжать! У меня через пять раз на шестой получалось просто ощутить Силу, взять ее кроху из Мирового Аэра. Нет, пользоваться чужими амулетами, заряженными старшими учениками и наставниками, я мог. И даже неплохо. Но кому нужен чародей-нахлебник, своего создать не способный? Так и норовящий чужим на дармовщинку разжиться? То-то и оно, что никому. А потому дорога мне была одна – в писари или библиотекари. Горбиться за свитками или сметать пыль перьевой метелочкой с тяжелых фолиантов, кланяться и угождать прочим жрецам. Даже тем, кто годами помоложе, зато к волшебству способнее оказался.
Вот когда осознал я это, такое зло взяло. Подумалось: да гори оно все синим пламенем. И ученичество, и жречество, и почет, и уважение, и сытный кусок хлеба, а сытным он даже у писаря был бы. Бросил все, не попрощался с товарищами и уж тем более не испросил позволения у строгих наставников. Бедному собираться – только перепоясаться, говорят в Трегетрене. Чашка, ложка, щербатая плошка… Ушел ночью. Как через ограду перебрался – ловкостью я никогда не отличался, а ограда в Школе высоченная, чуть не с крепостную стену, – до сих пор недоумеваю. Видно, здорово досада разобрала. А с досады да с обиды и не такое человек сотворить может. Об одном жалею – несколько пергаментов, которые стишками исписал, под половицей забыл, в тайнике. А может, оно и к лучшему? Раз решил со старой жизнью порвать, рви под корень.
Недолго я странствовал по полям и рощам родной Империи. Наставники не лыком шиты, живо розыск объявили. Кто из арендаторов-вольноотпущенников или из полноправных граждан против Храма пойдет? Когда б замешкался, замели бы и с позором обратно вернули. Вот и постарался я удрать как можно дальше. Только с матерью попрощаться забежал, в наследное имение. Только с матерью. Отец такое надругательство над честью нобиля не стерпел бы. Заглянул тайно, ночью. Мать захлебывалась в беззвучном плаче. Младший братишка – Диний – жался к ее подолу, дичился. Меня-то он совсем не помнил – несмышленышем двухлетним был, когда я в Школу уезжал. Тогда я подарил ему никчемную игрушку – единственный амулет, удачно заряженный бесталанным школяром. Деревянный болванчик, всегда теплый, на прочном кожаном ремешке. Он мог по чуть-чуть отдавать Силу, снимая усталость, смягчая раздражение. Сколько Динию сейчас? Двадцать четыре. Уже давно не ребенок. Где он сейчас, что делает? Живы ли мать со стариком отцом, суровым легатом семнадцатого Серебряного легиона? Кто знает?
