– Эх, красоточки! Хорошо тому живется, у кого одна нога. Сапогов не надо много и порточина одна! – заорал танкист и сморщилась улыбкой живая сторона его лица.
К раненым да покалеченным жалость у баб под рукой лежит и, как малым детям, многое им прощают. И бабы из очереди, боясь невзначай обидеть танкиста, головами кивали да поддакивали.
– Так, так, Сенечка. Так. Правда твоя, миленький…
– Вот как на людях, дак и храбрится, а как один останется, дак и тоскует, – сказал кто-то из очереди. – В госпиталь на таены зайдет, станет в сторонке под деревцем и плачет. Тихо так, чтоб не видел никто. А вместе с ним и глаз тот плачет…
– Бери конфеты, пехота! – предложил мужику танкист, воткнувшись в него безжалостно-пугающим зрачком.
– Деньги вытащили, – не контролируя себя, пожаловался мужик, смущаясь прицельной неподвижности глаза.
– Да и хрен с ними, – бесшабашным голосом сказал танкист. – Были бы мы с тобой, а деньги будут.
– Что ж ты без костылей храбришься? – не удержался мужик. – А как упадешь?
– А, – махнул рукой танкист, – больней не будет. – И, оторвав от земли деревяшку, видно, трудно еще было прыгать на ней, пояснил: – Не замозолилась еще. А живая моя за Сожью-рекой осталась.
– И я за Сожью осколок поймал, – потянуло мужика на откровенность. – Прямо грудью поймал. Притерпелся б, может, коли б осколок этот был наш, а то ж фрицевский. Вроде как гадюка под сердцем без твоего спроса живет и выжидает. Момента выжидает, стерва.
– А вырезать если?
– Не берутся, – отмахнулся мужик. – Да и шут с ним. Вот бы маленько края его притупить. И жить можно.
– Возьми-ка вот детям, пехота, – сказал танкист и жестом фокусника вытащил из рукава шинели несколько тонких и длинных, как церковные свечи, палочек-конфеток, крахмально-белых с розовыми прожилками. – И бабу подсластишь, чтоб добрей была. Да бери! – грубо добавил он, видя, что мужик колеблется. – Это мне полюбовница начпродова подзаработать дает. Знает, выдра, что не выдам. А мне и деваться некуда. В Гришкином стакане, – он кивнул в сторону безрукого с солью, – две моих пенсии.
– Ну, дак и у меня гостинец найдется, – заторопился мужик выбирая под рогожкой самый большой кусок мыла. – На-ка вот. Сгодится, думаю.
Танкист взял мыло. Осмотрел и обнюхал его.
– Твое, значит? – тихо спросил он, подозрительно прицелившись в мужика глазом.
– Да мое, мое. Бери! Больше было, да продал сегодня. – И, заметив непонятную ему настороженность танкиста, добавил: – Бери, я тебе говорю. Сгодится.
– Сгодится? – крутнул головой танкист. – Дуришь кого, дешевка? Бабы! – закричал он чуть не плача от непонятной мужику злобы. – Вот оно, мыло солидольное! Вот чем белье свое сгадили! Спекулянтская морда! А еще – «осколок у меня в грудях». Видали гада?
Танкист швырнул на землю мыло и тыкать в него деревяшкой стал.
Бабы тут же, одна за другой из очереди к ним потянулись. Пригляделись к мылу, помылили на пальце. Принюхались и на все голоса заголосили, словно обрадовались, что нашли наконец зло это злосчастное.
– Твое это мыло, ну? – из общего крика, уловил мужик вопрос и, толком не понимая, что происходит, утвердительно кивнул, тревожно глотнув кадыком.
И, как огонь, вскинулись бабы. К стене мужика приперли.
Инвалиды, которых они с крутой бесцеремонностью отогнали, топтались в стороне, ругая свою немощность и бабью беспощадность.
А бабы уже и кулаками над головой трясти стали. В их крике было столько слез и горя, сколько за войну обманута была доверчивостью своей по человеческой жизни истосковавшаяся русская баба.
