– Я сломанная, – опять не слишком понятно объясняет она. – Меня хотели уже, но семнадцатый кинул меня куда-то и сделал так, что я улетела, а робот не мог меня в измельчитель, потому что его там не было.
– Ты не сломанная, – качаю я головой. – И никаких «хозяев» у тебя точно нет, поэтому больно больше никогда не будет.
– Ты врешь, наверное… – грустно говорит она, тихо всхлипнув. – Успокаиваешь, да? Только я давно смирилась, потому что устала уже.
Я же думаю, как ее погладить так, чтобы плохо не сделать, у нее же кости очень хрупкие сейчас. Но квазиживая, наблюдающая за нами из другого угла отсека, увидев мой жест, кивает. Крышка капсулы не поднимается, а чуть сдвигается, открывая голову девочки Кати. Я тянусь к ней рукой очень медленно, чтобы не пугать, после чего глажу. В первый момент сжавшаяся, она замирает под моей рукой.
– А что ты такое делаешь? – спрашивает меня.
– Я глажу тебя, Катенька, – как умею ласково говорю ей, представив, что с малышами разговариваю. – Потому что ты очень хорошая девочка.
– Девочка? – удивляется она еще сильнее. – А что это такое?
– Девочка – это то, что ты называешь «четной», – мягко рассказываю я, представляя, что она моя сестра. – Вот у тебя есть имя – Катя, а…
– Нет, Катя – это название! – мотает Катя головой. – Так-то я «две четверки», но семнадцатый меня Катей называл, вот я так и называюсь, понимаешь?
Сейчас мои волосы точно дыбом встанут, потому что это непредставимо просто – то, что она говорит.
Открыв глаза и ощутив привычную боль, в первый момент испытываю недоумение – ведь нас же должны были уничтожить. Мы сломанные игрушки, играть с которыми уже неинтересно, поэтому нас решили скопом выкинуть, но, чтобы не загрязнять планету, хотели отправить на звезду. Нет у меня никаких эмоций уже, совсем нет, только младших очень жалко.
Почему-то я не чувствую ни брезгливости, ни злобы, а только страх. Но страх – это понятно, другие игрушки просыпаются же. Интересно, почему мы живы? Неужели хозяева решили уморить нас более болезненно? С них станется, потому что играют они нами так, что выживают немногие. Почему-то чаще всего становятся пеплом в измельчителе нечетные, а четные как будто проклятые – живут дольше, радуя своими криками и слезами злобных хозяев.
Вспомнив о младших, с трудом поднимаюсь из ванны, в которой лежу. Кажется, буквально только что нас складировали в них, чтобы затем забыть о нас навсегда, и вот мы все еще живы. Мне, кстати, повезло еще – я могу ходить. Недолго, недалеко, но могу. Главное, не забывать отдыхать, потому что иначе просто упаду и младших напугаю.
Интересно, сколько нас вообще осталось? Сейчас вот тут присяду, отдышусь и пойду младших вынимать. Надеюсь, хоть кто-то из нечетных остался в живых, потому что сложно будет… Из старших четных, по-моему, только я осталась, потому что четвертую еще когда зажарили. Появляется надежда на то, что хозяев нет вообще, но это из области сказок, конечно.
– Тридцать вторая, тридцать четвертая, тридцать шестая, потерпите немножко, сейчас я вас вытащу, только остальных проверю, – говорю я готовым заплакать четным.
Обойдя ванны, я вижу, что нас осталось одиннадцать четных со мной и один нечетный – если выживет. Выглядит он плохо, честно говоря, так что может и не выжить. Все с шестидесятого номера не проснулись. Может быть, еще не проснулись, а может, и вообще, но тут я не могу ничего сказать. Точно помню, что с нами были из старших семнадцатый и девятнадцатый, но обоих не вижу. Наверное, их забрали на игру, хоть и не слышно криков. Сейчас надо перенести младших, ведь они не ходят совсем. Кому-то ножки полностью отломали, у кого-то они почему-то не шевелятся, но четные ходить не могут, кроме меня, конечно. Нечетного, насколько я вижу, лучше не трогать, может, и выживет. Он хрипит, на губах кровавые пузыри. Такое я уже видела, и оно меня почти уже не трогает. Мы игрушки, поэтому путь у нас у всех один и тот же – рано или поздно медленно раскрутится ротор измельчителя, заставляя почувствовать последнюю боль.
