– Пятьдесят шестая, очень больно? – негромко спрашиваю я, осторожно вынимая совсем еще маленькую четную из ванны, чтобы переложить на стол. Она именно из тех, кому ножки совсем отломали.
– Я поте… плю… – бедняжка едва может говорить, но не плачет. Боится без разрешения плакать.
Все мы боимся, на самом деле, хотя бояться уже нечего – нас выкинули, и теперь весь вопрос только в том, почему мы живы. Но пока мне нужно повытаскивать малышек, потому что осталась я из старших одна. Сколько мне лет, я не знаю, да никто из нас не знает, сколько нам лет, только иногда в памяти встает что-то странное да проскакивают какие-то воспоминания. Но это неважно, важны только малышки – в любом случае мы все здесь приговорены.
Нечетный как-то очень жалобно взвизгивает и замирает, я отсюда вижу. Даже проверять нет смысла. Ушел наш последний нечетный, повезло ему, закончилось все. И остались теперь только четные… Из всех нечетных жальче всего семнадцатого, он хороший был, нас называл красивыми словами. Каждую четную назвал, каждую! Наверное, его в игрушки перевели откуда-то, я просто не знаю откуда, ну откуда-то же мы сюда попали…
Сорок четвертой тоже нет, но она, наверное, оказалась в числе тех, кого сразу в измельчитель засунули. А часть ванн еще разбитые, и там мертвые четные и нечетные, Некоторые уже и скелетами стали, значит, давно уже. Надо четным моим маленьким рассказать, что я скоро приду, а самой аккуратно обойти корабль, если мы еще на нем. Нужно выяснить, есть тут хозяева или нет, найти чего-нибудь поесть малышкам. И попить – это важнее. Кто у нас тут постарше…
– Двадцать восьмая, пригляди за остальными, я скоро вернусь, – прошу я уже вполне пришедшую в себя четную. – Мне нужно поискать поесть и попить и…
– Посмотреть, где хозяева, – кивает она мне. – Я погляжу, не беспокойся.
Она действительно приглядит, в этом я уверена, потому что у нас, игрушек, просто нет больше никого. Семнадцатый рассказывал, что где-то там, вдали, есть какие-то «наши», но разве могут быть у игрушек «наши»? Вот и я думаю, что нет.
Я медленно выхожу за дверь в темный коридор. Что-то гудит, что-то шуршит, что-то сыпется, но мне это неважно, мне нужно найти поесть и посмотреть, не будут ли нас убивать немедленно. Может быть, просто поиграют, а в измельчитель не сунут? Я не знаю, поэтому стараюсь идти очень осторожно, но вокруг тишина. Я быстро задыхаться начинаю, приходится присесть на корточки, чтобы отдышаться. Аж точки перед глазами, и я их вижу, несмотря на синий неприятный для глаз свет.
Надо подняться и идти, потому что малышкам некому помочь, кроме меня, и я должна, просто обязана. Немного продышавшись и всхлипнув от прорезавшей грудь боли, я снова поднимаюсь, чтобы идти дальше по этим бесконечным коридорам. Сил нет никаких, как и мыслей, но… пока темно или почти темно – хозяев точно нет, они только при ярком свете бывают, поэтому мне надо… Очень-очень надо двигаться по темному. В крайнем случае спрячусь, потому что они плохо в темноте видят, почти и не видят совсем.
За поворотом что-то вроде бы шевелится, поэтому я иду медленнее, стараясь дышать не так шумно. Там точно кто-то есть, но он в темноте, потому есть шанс, что не увидит. Жалко, что я слабая четная, вот нечетный мог бы попытаться убить хозяина, как это одиннадцатый сделал. И вышло же! Жизнь спас четной… Хотя зачем? Ее все равно потом сломали так, что она три дня никак уйти не могла.
