– Господи, чего ж я сотворила, – заламывая руки, запричитала Авдотья. – Человека дрыном… по голове!
– Погодь, погляжу, – подойдя к жене, прогундосил Куприян. Наклонился, прислушался. – Дышит. Не реви! Живой он! Ишь ногами сучит, паразит этакий… лежит, а всё одно брыкается. Вовремя ты его, иначе утёк бы. Гад, юшку мне пустил, – утирая нос, прогнусавил. – Посторонись-ка, пну его разочек в бок, чтобы знал, как по чужим дворам шастать. Злыдничество у коровника нашего хотел устроить.
Авдотья успокоилась, перестала заламывать руки, безвольно опустив их вдоль тела.
Чумаченко, очнувшись, застонал.
– Ишь, очухался, гад! – проговорил Куприян, замахнулся ногой, но передумал, не стал пинать поверженного злоумышленника. – Леший с тобой! Я не какой-то там супостат. Пущай с тобой общество разбирается… и кому след… ещё. Какого, спрашивается, лешего тебе здеся понадобилось… ночью? Какой леший понес тебя к коровнику моему? А? Отвечай, какую такую каверзу хотел устроить, басурман ты этакий?
Чумаченко стонал, перекатывался с бока на бок, ухватившись за голову.
– Каверзу, каверзу! Чего ещё-то в ночь творят всякие басурмане! – подтвердила слова мужа Авдотья. – Корову нашу увесть хотел, али ещё чего худого, будь он неладен!
– Как шпиён басурманский! Правильно мыслишь, Авдотья, корову хотел уворовать. Видно не шибко сладко ему живётся у Тузикова.
– А и правда, Куприянушка! Иначе што ж ему делать в нашем дворе у коровника… и ночью.
– И ведь ночь-то выбрал какую… Люди устали от холодов, спать улеглись с миром, а он словно вор, вор он и есть, по чужим стайкам! Гад подколодный!
– Гад он и есть, Куприянушка. А только што ж мы теперича будем делать с ним? Оставим здесь, утекёт.
– Свяжем и все дела, а утром народу представим в его поганом виде. Пущай решают, как с ём быть.
– Так околеет на земле-то сырой.
– А мы его соломкой укроем, вот и вся забота. До рассвета выдюжит, не зима….
– А ежели всё ж таки утекёт? Развяжется и поминай, как звали. Можь нам его в дом занесть?
– Нечего ему в дому нашем делать, и не утекёт он, не вода… Руки свяжем, ноги к спине заломим, никуда не денется. В дом его ещё… Он по сараям нашим, а мы ему с поклоном, нате вам, господин хороший, – Куприян поклонился, как вельможа плавно и с протяжкой правой руки. – Палаты наши примите, в постельку нашу тёплую улягтесь, а мы как-нибудь за печкой устроимся… к тараканам поближе. Так ли чё ли?
– Как скажешь, Куприянушка. Только может быть, ему подушку под голову подложить? А то так-то оно как-то и неудобно лежать, тело затечёт… скукоженное, а в голову кровь хлынет, она у него и так побитая, помереть может.
– Кровь в голову, говоришь, – почесал затылок Куприян. – Это оно, конечно, того самого, могёт быть и хлынет… Только подушка-то у нас одна, свою ли чё ли под него класть… закровянит своей головой-то разбитой… Крепко ты по ней приложилась, – ухмыльнулся.
– Так я ж в твою защиту бросилась. Думала разбойник какой.
– Храбрая ты у меня, Авдотьюшка, токма более так не делай. Благо, что всё так славно получилось, а ежели бы он увернулся и на тебя… с дрыном-то твоим. Тагды што?
– Прости, миленький, не думала о себе, о тебе пеклась.
– Ладно… что уж тут! Что сделала, то сделала… а всё ж таки храбрая ты у меня. За то и люблю тебя.
После этих ласковых слов, Авдотья с нежностью посмотрела на мужа и зарделась. Была ночь, не видел Куприян алый разлив на щеках жены, но почувствовал душу её, ещё крепче слившуюся с его душой.
