О том, как оклемавшийся в скиту Николай решился на почти безнадежный побег, рассказ особый. Не любил он об этом вспоминать, и кроме своего непосредственного на то время начальства и соответствующих органов, больше никому так и не рассказывал. Те же, видя его предельную изможденность и несомненную правдивость в каждом слове, махнули на него рукой и отпустили восвояси в родные приилимские места для восстановления порушенного здоровья и отыскания нового места приложения оставшихся сил на благо построения победоносного социализма. Так что до родного места жительства Николай добрался лишь поздней весной, в аккурат к уже неделю гудевшей там гулянке по поводу случившейся наконец-то свадьбы Екатерины и Александра Рогова. О ней Перфильев прослышал еще в райцентре, куда первым делом явился отметиться и поинтересоваться, не найдется ли подходящей работы бывшему красноармейцу, получившему ранение при подавлении кулацкого мятежа. Районное руководство явно обрадовалось его появлению, оказавшемуся весьма кстати в связи с намечавшимся и в их родном приилимье масштабном раскулачивании, и с места в карьер назначило уполномоченным по предстоявшему вскоре выявлению и разоблачению «врагов социалистических преобразований в деревне». Отпросился лишь на несколько дней побывать в родном доме и навести хоть какой-то порядок в сумбуре нахлынувших переживаний и непреходящей сердечной боли при известии о недождавшейся его Екатерине. Об этом ему подробно поведал случившийся в райкоме с какой-то неотложной ябедой на тогдашнего председателя Ефим Трынков, одним из первых записавшийся в колхозники по причине полного разора из-за нерадивости собственного хозяйства.
– А мы там на тебя, Николай, уже рукой махнули. Сгинул и сгинул – ни весточки, ни слушка какого. Бабы наши базарить стали, что тебя в Москву, в руководство назначили за особые, значит, заслуги перед нашей родной советской властью, и теперь тебе про наше место жительства даже слыхать нежелательно. Екатерина, как прослышала про такие дела, поначалу в тайгу подалась в зимовьюшку – отсидеться от таких новостей. Потом заявляется и прямо к Сашке – «засылай сватов, согласная». Ну, а Роговым только повод дай свою силу и богатство обозначить. Пятый день деревня пьяным-пьяна. Еле сбежал здеся доложить, как кулачье и их прихвостни своею властью похваляются.
– Какие они кулачье? – через силу выдавил из себя Перфильев. – Батраков не держат, все своим горбом и руками.
– Не скажи! – чуть ли не взвизгнул от накопившейся внутренней ненависти Ефим. – Я своим горбом без малейшего передыху кажилюсь. А какие такие доходы поимел? А Сашка, глянешь еще, какую домину себе отгрохал. Твое жилище, ежели с ним соотнесть, для стайки на их дворе не сгодится.
– А ты, значит, об их гулянке сюда доложить явился? – морщась, словно от очередной порции боли до сих пор не заживших ранений, хмуро спросил Николай, прекрасно осведомленный еще в свои позапрошлые здесь годы о бесхозяйственности и лени Ефима, изнывавшего от зависти к тем, кто не в пример ему даже в эти нелегкие времена довольно крепко утвердился на ногах и пытался стоять как можно крепче, чуя нутром очередное накатывающее неблагополучие всеобщей жизни.
– Кому гулянка, а кому подлянка. Мозги у простого населения по этому самому случаю на раскорячку. То ли за советскую власть держаться, то ли за Роговыми невесть куда подаваться. У нас уже двое из колхоза заявление выходить накарякали. На вольные хлеба подаваться решили. А нет того соображения – где воля, там и недоля. Кому слава, а кому потрава. А на потраве окромя дурнотравья ничего не соберешь. Ты вот тоже таку девку упустил, можно сказать, по этой самой причине. Вот и получается сплошное вражеское смущение против нынешней государственной политики на сплошную коллективизацию. Мириться с этим не собираюсь, для того сюда и прибыл. Сейчас не понужнем, потом поздно будет.
