Очнулся, когда за окнами совсем стемнело. Зябко поежился. Несмотря на застенную летнюю теплынь, в доме прочно поселилась застоявшаяся пыльная нежилая прохлада, в которой и дышалось с трудом, и шевелиться не хотелось. Преодолев сонное оцепенение, все-таки поднялся, вышел в сени, набрал охапку невесть кем нарубленных дров, скинул у печки и, присев на корточки, стал разжигать огонь. Огонь разгорелся неожиданно быстро и весело, потянуло теплом. Вспомнив, что пора делать перевязку все никак толком не заживающей раны на ноге, достал из сброшенного у порога сидора бинт, пожертвованный на дорогу лечащим врачом из Новосибирска, пузырек с йодом, приспустил штаны и стал осторожно разматывать с бедра пропитанный кровью бинт – сказалась тряская дорога в неудобной телеге…
Стук и скрип тележных колес, смех, пьяные голоса, шаги, направлявшиеся к дому, застали его врасплох. Потянулся было загасить лампу, но помешали окровавленные бинты в руках и острая боль в никак не заживающей ране. Догадался, что Ефим уже доложил, где мог и успел, о его прибытии, и теперь незваные и явно пьяные гости прибыли удостовериться, насколько реально его неожиданное появление. Приподнялся было подтянуть полуспущенные штаны и кальсоны. Не успел. Скрипнув зубами от боли и злости, плюхнулся на лавку, едва успев прикрыть срам скомканными окровавленными бинтами. Распахнулась входная дверь, но вместо ожидаемых пьяных физиономий он увидел застывшую в дверях празднично разодетую Екатерину. Разглядев его и почти сразу по-бабьи обо всем догадавшись, она обернулась и, задыхаясь, закричала в темноту сеней и преддворья:
– Если хоть кто следом сюда войдет, за себя не ручаюсь. Понужну только так – до дому на карачках поползет. Близко даже не подходите! Я вас сюда сговорила, мне самой и решать, что и как.
– Не по делу, Катька, несешь. Это ты допрежь сама решала, – раздался со двора пронзительно веселый бабий голос. – А теперь ты на полную собственность и ответственность советской властью зарегистрированная. Ежели что не так – ответ держать будешь. Правильно говорю, мужики?
Пьяные мужские и женские голоса с хохотом и вразнобой поддержали резонершу.
– Тихо! – перекрыв хохот, загремел голос Рогова. – Ежели кому непонятно, что Екатерина Матвеевна сказала, могу на свой лад повторить. Только потом на себя пеняйте, коли что не так образуется.
Голоса и смех разом смолкли.
Екатерина закрыла за собой дверь и замерла на пороге. Прижав ко рту ладонь, чтобы не закричать от разом накативших раскаяния и сердечной боли, она неотрывно смотрела на Николая и на его окровавленные бинты.
– Поэтому что ль? – тихо, наконец, спросила она.
– Думай, как хочешь, – низко опустив голову, еле выдавил из себя Николай.
– Теперь думай не думай, назад не повернешь. Хоть то хорошо, что думать теперь о тебе по-другому буду.
– Как? – поднял голову Николай.
– Не так, как ты обо мне…
Всхлипнув, она распахнула дверь и выбежала наружу. Притихшая было и начавшая трезветь толпа, осторожно придвинувшаяся было к дверям, расступилась. Екатерина подбежала к стоявшей в стороне у прясла двуколке, заскочила в нее, схватила вожжи, выпрямилась во весь рост и что было сил хлестнула вожжами по крупу лошади. Та рванулась, Екатерина упала на сиденье, и двуколка почти сразу растворилась в темноте быстро наступившей безлунной летней ночи.
Толпа загомонила не то насмешливо, не то осуждающе, но почти сразу стихла. Рогов прислушался к удалявшемуся стуку колес увозившей Екатерину двуколки, отстранил стоявших на дороге и вошел в дом.
