«Пустое место, а порядок в степу наводить, – подумал Мещеряк, радостно глядя на парня. – Одной рукой, как комара, придавил бы». – И не сдерживая улыбки,
сказал добродушно:
– Если надо, то гляди.– Расстегнул карман гимнастёрки, достал оттуда толстую пачку бумаг, перевязанных дратвой, и протянул их незнакомцу. – Тут у меня всё. Даже последняя увольнительная сохраняется. За двадцать первое июня… Не успел я её сдать. Она сейчас поглавнéй красноармейской книжки будету… Я уже до своей палатки, где у меня койка, подбирался, как самолёты нас бомбами закидывать стали. Загулялся я мало-мало. Запоздал из увольнения. Если б не проклятый немец – десять суток «губы» схлопотал бы. У нас замполит – мужик был, будь здоров! Никому не спускал. Накрыло его прямым попаданием в первый же день…
Парень осторожно отложил трехлинейку, взял тонкими, длинными пальцами свёрток неловко дёрнул за конец нитки. Она развязалась, и ему на колени упал десяток фотографий молодых женщин.
– От у этой я и был, как немец попёр, – сказал Мещеряк, взяв одну карточку и следом подбирая другие. И продолжая улыбаться, спросил: – У тебя пожрать имеется чего-нибудь?
– Фамилия как? – Парень, не слушая, внимательно разглядывал увольнительную.
– Или ты читать не наученный? Младший сержант Мещеряк, Матвей Самсонович. Рождения девятьсот первого. Правда, про это там не зазначено. Ну, это так… Проверяй, проверяй! До ночи далёко.
– Я имею право всех проверять. Всех незнакомых и подозрительных, которых встречу, – авторитетно заявил парень. – И почему увольнительная не на машинке напечатана, а карандашом
написанна?..
– Карандашом? – озадаченно спросил Мещеряк. – Зато печать настоящая… А ты сам-то кто такой будешь? – С деланным любопытством начал разглядывая петлицы своего нового знакомого. И подумал: – «Если бы хоть энкэвэдист задрипанный… Так тогда, понятно, выкладывай без разговору… А то лошадник вонючий. И сразу – докýменты». – И добавил: – Форменка на тебе вроде как парадная, начальственная… Точно, на какую выставку привезли… А где ж твой конь, кавалерья?.. Шашка?..
– Мы – не кавалерья! – жуя губами воздух, выдавил
боец. Губы его плотно сжались и исчезли с лица. – Мы… – Он долго молчал, глядя то в песок, то в бумажку, о чём-то раздумывая. – Я из специального десанта.
– Так у вас и харчи должны быть специальные. Я тоже был в десанте… Целую неделю. Как на Финскую забрали… Сразу в десант назначили. В лыжный. И тоже новенькую форму выдали… А со мной в роте такие, как ты, молодые были. Из Ташкенту. Это очень далёко… Мы, вот, с тобой говорим, а они ничего не понимали. Ой, как же они радовались новым ладным галехвам. В такой одёжке на фина идтить удобней… Вот только снегу они, ни в жизень, не видали, не то, что лыж. А им на сапоги эти длинные деревяшки примотали… и в атаку.. – Мещёряк вздохнул тяжело. – Их всех поубивало, хоть и в новых штанах были… – Помолчал и добавил: – А я для десанту не подошёл. Сильно старый для десанту… А, вот, харчи в десанте… да… От там харчи!. А теперь, видишь, до чего дожились. В степу стало тесно и на брюхе пресно. Я свою воблу давно закончил… Даже кости пережевал. Давай пожуём, если есть. А то с голоду помру. Уже двое суток ничего не ел.
Красноармеец вернул документы, развязал вещмешок, деловито порылся внутри и достал оттуда что-то похожее на прямоугольную коробочку, завёрнутую в белую тряпочку. Положив это себе на левую ладонь, пальцами правой осторожно распеленал свёрток. Там оказались, сложенные стопкой, пять коричневых сухарей. Парень осторожно, точно держал что-то очень хрупкое, протянул руку с едой к лицу младшего сержанта.
