Илья тоже жевал сухой хлеб, обмоченный в масло, и думал:
«Толька сейчас предложит идти бить воробьёв. Они вкусные, когда жаренные… Да полдня биту метать надо, чтоб десяток набить. И Толька заберёт самых больших себе… А воробьи, всё равно, вкуснее, чем это голое масло с солью…» – Он налил в кружку молоко из крынки, окунул в него хлеб и принялся наблюдать, как тот разбухает…– Мама обещала нарыть молодой картошки… А вечером опять забудет про неё… Нальёт молока и заставит голодным лезть на печь спать…»
Толя запихнул в рот хлеб и, запив молоком, с трудом проглотил эту жвачку, и сказал:
– Сейчас пойдём к деду Харитону.
Илья с любопытством посмотрел на брата.
– Он с тобой дружится…– пояснил Толя. – Пойдёшь?
После смерти отца дед Харитон действительно крепко прижил к себе Илью, как будто откупался. В ту трагическую ночь старик должен был дежурить в телятнике. Но уговорил Верещагу поменяться днями. И теперь, если едет мимо их двора, всегда остановится, подзовёт мальчика, посадит в телегу и везёт к себе. В хате усадит за стол и угощает чем-нибудь. Один раз давал даже чёрно-коричневый сладкий мёд. А когда угощает его жена бабка Марфа, то старик всё время недовольно ворчит и бубнит себе под нос:
«Дай дитю больше… Всё тебе жалко…»
Толю старик тоже привечает, но молча, не крепко, без ворчания.
Прожевав, брат с серьёзным видом заговорил быстро:
– Придёшь… В избе, на косяке дверном… на гвозде
новый кнут висит. Я был и видел… Когда бабка Марфа выйдет, ты снимешь с гвоздя, отломишь голову от кнутовища, и хвост в карман спрячешь. – Брат говорил уверенно, точно знал наперёд, что Илья сделает так, как он задумал. – Я этот кнут на пачку «Ракеты»8 выменяю. Мне обещал один… из Павловской Слободы. Он у своего старшего брата две пачки своровал…
Дождавшись, когда Илья допьёт молоко, Толя скомандовал:
– Пошли. Сразу скажешь Марфе, чтоб она тебе кислого молока из погреба подняла. Она туда… как черепаха. А ты быстро сломаешь, а палку под печку сунешь. – У Толи вдруг загорелись глаза. Он говорил и, должно, видел всё придуманное вживую. И нетерпение обжигало его нутро. Уже представлял, как курит городские папиросы и ловит завистливые взгляды товарищей. – Пока она слазит в погреб, ты успеешь… Пошли…
«Я кнут уворую, – подумал Илья, – а дед всё равно узнает, кто… И никогда не пустит на конюшню».
Он вдруг искривил лицо в болезненной гримасе, схватился за живот и побежал в сени. Оттуда выбежал во двор, за хлев, упал в бурьян у самой навозной кучи и притаился. Свежий навоз, который мать выбросила утром, ядовито резал ноздри и пробирался внутрь, заставляя живот болезненно сокращаться. Но Илья терпел, не желая выдать себя…
Не дождавшись брата, Толя вышел во двор и громко закричал:
– Илька! Илька, прибью!
Но, не получив ответа, выругался и ушёл на улицу.
* * *
Оставшись один, Илья решил пойти на конюшню. Он по утрам, если не было большого задания от матери по хозяйству, ходил туда, чтобы напроситься с кем-нибудь из конюхов отвести лошадь на луг, поехать без седла. Таких лошадей было всегда две. Они всю ночь возили воду на фермы. Утром их меняли другие. Усталая животина была послушна и не спеша брела по дороге, даже не замечая маленького седока.
Конюшня – длинный глиняный сарай без окон, крытый соломой, притягивал Илью своей полутьмой и пьянящим запахом конского пота. Когда он входил в его мрак, дальние, всегда широко раскрытые ворота казались ему выходом в неведомый мир, где свободно скачут огненно-гривые кони, а он бежит рядом с ними, как равный.
