После мюзикла - страница 11



влюбился в бизнес-вумен.
Он ей готовил каши
и приглашал на танцы,
короче, что тут скажешь —
где мы, а где германцы.

«Нам семьдесят скоро…»

Нам семьдесят скоро,
пора, брат, пора
стать членами хора,
играть в баккара,
заглядывать в Тору,
а там невзначай
податься в вахтеры —
в монахи, считай.

«История – петля…»

История – петля,
что в фокусе зениц
яснее и нуля
и прочих единиц, —
и новой скуки для
я снова тороплю
Того, Кто у руля,
затягивать петлю.

«Ходят имяреки…»

Ходят имяреки
и другие люди
из варягов в греки,
а из чуди в юди,
ходят хоть при хане и
на одном дыхании,
словно Божий гурт,
а ещё – бегут.

«Весь как, извините, ребус…»

Весь как, извините, ребус,
на маршрут ушёл троллейбус,
а навстречу мчится «форд»,
словно вылитый кроссворд —
что-то сильно не в порядке:
век живёшь, а всё загадки.

Мандат

Безусловно, можно, сударь,
волком выть и бить посуду, —
жизнь, и правда, вечная,
как ссуда ипотечная.

Охотничья песенка

Разве есть профессия
лучше мракобесия?
Человеку трудно ведь
не охотиться на ведьм.
Скажем, безработица —
как не поохотиться?

«Поминая присных наудачу…»

Не жалею, не зову, не плачу…
Сергей Есенин
Поминая присных наудачу,
прожигая наше ремесло,
я всё чаще так или иначе
и жалею, и зову, и плачу —
видимо, мне просто повезло.

«Я – Толстой, на мне толстовка…»

Я – Толстой, на мне толстовка,
а в руке моей листовка,
на листовке текст простой:
«Славься, славься, Лев Толстой!».
Отцветает подорожник,
небеса не ловят блох —
я прекрасен как художник,
как философ – слаб и плох.
Это знает каждый школьник,
каждый Думы депутат,
демократии невольник,
каждый маршал и солдат.
И гундосит лектор честный,
излучающий покой:
«Лев Толстой – артист чудесный,
а философ никакой».
Не подам тому я руку,
кто избрал насилья путь,
сея зло,– но эту суку
удавлю когда-нибудь!

Гурман

Мне те поля, луга, леса,
как докторская колбаса —
наипервейшее из блюд, —
я и теперь её люблю,
она и здесь как ноу-хау,
к тому же, даже в чёрный день,
отнюдь не всё везде я хавал,
что подавали, ясен пень.

Памятник

Нет Вознесенского, нет Ахмадулиной,
Бродского нет и подавно – а хули нам —
вы не поверите, добрые люди,
но Межурицкого тоже не будет:
сгинет, любезный, во мраке колодца —
он не из тех, кто в гостях остаётся.

«Что нам надо…»

Что нам надо —
чтоб Иран не обогащал уран,
или лучше, чтоб уран
не обогащал Иран,
или чтобы утром ранним
Бог с небес спустился вниз
и увидел, что в Иране
полюбили сионизм?

«Чувак, не будь по жизни чайником…»

Чувак, не будь по жизни чайником,
моллюском, овощем, валежником —
не кое-как лижи начальнику,
но от души лижи мятежнику
за правду, а не для довольствия —
иначе что за удовольствие?

Непротивления

1.
Да, ищёт рыба впрямь, где глубже,
а честный человек – где хуже,
где полный, так сказать, отстой,
как завещал сам Лев Толстой.
Жизнь не пикник, а сущий ад,
зато ты нравственно богат
и посреди земного шума
то вспомнишь Лейбница, то Юма,
то Лялю из восьмого «Б»,
то летний пляж, то КГБ,
а там, глядишь, как будто рад
тому, чьё имя – Сущий Ад.
2.
Конечно, лучше на веранде
базарить о Махатме Ганди,
чем тырить в лавке колбасу
или разбойничать в лесу,
или во всей своей красе
за бочку скурвиться с вареньем, —
но даже с этим откровеньем
согласны далеко не все.

«Боюсь ли Страшного суда?..»

Боюсь ли Страшного суда?
Могу сказать и «нет», и «да»,
что всем, пожалуй, по плечу,
а значит, лучше промолчу, —
но если Страшного суда
не будет вовсе никогда —
хочу я или не хочу, —
то это страшно, господа,
а посему держу свечу,
не опасаясь пересуд, —