Герман отвернулся от меня, смотрит через лобовое стекло на фонари, которые только что зажглись. Капли дождя чертят по стеклу, а нам так уютно в маленьком пространстве салона. Атмосфера дает раскрепоститься, откровенно поговорить.
Мне дорого его признание. Влюбился… и я влюбилась. Не помню, чтобы к Ромке были такие чувства. Он просто был, просто жил со мной, работал. Встречались постоянно в клинике. И не было у меня желания узаконивать наши отношения, или родить от него. Зачем? Мы же и так всегда вместе.
А еще меня бесили его дурацкие шутки ниже пояса. Я постоянно делала ему замечания, что женский врач должен быть серьезнее. Однажды выгнала его с родов. роженица на самом пике, корчится от боли и страха, а он ей анекдоты бородатые травит. Сказал, что расслабляет так.
Женщина тогда чуть не плюнула ему в лицо. А мне стало стыдно, будто я ответственная за его поведение. Шалопай, которому наплевать на чужие страдания. «Юмор» постоянно сыпался из него. Не всем его юмор нравился.
К главврачу стали приходить пациентки с просьбами поменять им врача, записать к более серьезному. Им стало казаться, что должного внимания не оказывается. Возможно, так и есть. Несколько раз я ловила Заварзина на том, что он ставил неправильный диагноз, или назначал лекарства, которые не должны быть назначены. Просто чудо, что никто не пострадал.
Мне именно вот такой серьезности не хватало. Герман другой. Даже его лицо уверенное и спокойное. Нет этих шуток, только забота. Впервые поймала себя на мысли, что хочу ребенка. От мужа. А после разговора с ним по телефону, захотела поехать к нему в горы.
Поняла, что устала, и захотелось спрятаться от всего на его груди, в его объятиях. В одном только он не решается проявить характер – сделать меня настоящей женой. Но тут скорее его строгое воспитание, военный.
Даже в движениях его отточенность, сам подтянут, строен. Красивое мужское лицо, волевой подбородок, и губы, которые манят меня. Дотрагиваюсь до нижней губы, рассматривая ранку.
− Пойдем домой, нужно рану обработать, − вытаскиваю ключ из зажигания и берусь за ручку двери.
− Погоди, − не дает выйти из машины. – Ты точно готова связать со мной свою жизнь?
− Да. Связала уже, − улыбаясь, легонько целую мужа в губы. – Штамп в моем паспорте реальный. И моя семья тебя примет с радостью, вот только втык получу, что оставили их без торжества. А твоя семья? Как думаешь, твои родные обрадуются, узнав, что ты женат?
Герман отшатывается резко, бледнеет будто. Тяжело и глубоко вздыхает. Что−то я не то сказала…
− Мои родные… они тоже… были бы рады, − говорит с трудом, запинаясь. – Будь они живы… Моя семья погибла больше двадцати лет назад, и кроме тебя, никого роднее нет.
− Ох−х… я не знала… сожалею… − у меня слезы выступили на глазах, когда представила объем горя, свалившегося на мужчину. – Я бы с ума сошла, если бы… прости, что задала такой вопрос…
− Мне армия не дала сойти с ума. Не плачь, уже очень много времени прошло, − он стирает пальцами мои слезы, потом обнимает меня и тянет к себе. – Ты не виновата, не знаешь же обо мне ничего. Вот так, я один был на всем белом свете, пока ты в меня зонтиком не ткнула.
− Ты не один теперь, у тебя есть семья. Мои родные станут твоими, с радостью, − напоминаю, глядя в изумительно красивые темные глаза мужчины, которого уже люблю.
− Да, я знаю. Но давай не будем пока говорить им о нашей женитьбе?
