Он боялся не за себя. Он боялся за Шэма, за Лапочку, за Афи, что пищала у него за пазухой. Он боялся, что больше никогда не увидит, как мамуша Фло делает свой знаменитый чай, и не услышит, как папуша Фио, довольно промокнув усы, поет песню во славу Флошечки и эля.
Он боялся за все Многомирье и ни на ноготок не боялся за себя.
Надежды спастись быть не могло. Ведмедь истекал кровью. Лапочка от страха не умела издать ни звука.
«Будь что будет», – пронеслось в голове Хомиша, и он сделал еще один шаг навстречу Рыжеглазому.
– С вами пойду, своими ногами. А их оставьте, – он указал лапой на лежащего без движения и сидящую подле него.
– Гы, гы, гы! Да ты не смельчак! Гы, гы, гы! – загоготал Рыжеглазый и обратился к одному из соплеменников: – Слышал, Тупица? Это не ты тупица, а этот муфель тупица!
Великантеры загоготали в голос вслед за вожаком. От зловещего смеха дрожала каждая жилка внутри муфля. Но смех Рыжеглазого прервался так же резко, как и начался.
– Торговаться вздумал? – вперились в Хомиша лупатые глаза. – Не тебе торговаться. Этих, – копье вожака указало на Лапочку и лежащего Шэма, – этих не тронем. Чего нам с них? Они все одно сдохнут. Оборотничьего мяса мы не едим, а с больной, – он покосился на Лапочку, – кроме грязной одежи, и взять нечего. Ты же, муфель, с нами в путь.
И только великантер шагнул и повернул копье, чтобы подтолкнуть Хомиша, как внутри, под кафтаном, маленький теплый комочек заклокотал, зашебуршился, и муфля пробрало щекоткой. Он вспрыгнул. Рот его растянулся от уха до уха, а в голове, как облако из-за горы, всплыло давнее детское воспоминание. Когда они вдвоем с Лифоном собирали снег и лепили смешного великантера.
«Только надобно, чтобы он до колик смешной был», – говорил совсем юный Хомиш.
«Тьфу, – загребал снег такой же юный Лифон, – с чего смешной?»
«С того, что страх не боится ничего, кроме смеха».
Следом за воспоминаниями щекотка прошлась по ребрам Хомиша, затем пробралась до самых пяток, и муфель захохотал во весь голос.
Лапочка, великантеры и даже горы, казалось, открыли от изумления рты.
Нависший над Хомишем громила перевалился с ноги на ногу и неуверенно почесал левый рог. Хомиш залился в смехе еще шибче и даже запрыгал как ужаленный. Кафтан на его груди ходил ходуном.
– Сме-ешься, – растянул вожак и беспомощно обернулся на изумленную рогатую компанию. Великантеры тоже переглядывались в недоумении. – Смеешься! – повторил он, не веря тому, что видит и слышит. А потом словно очнулся, и глаза его налились кровью: – Смеешься?! Ну так и сгинешь! – рявкнул громила и занес волосатую руку. Остро наточенный наконечник копья угрожающе отразил луч солнца – и вдруг засветился, будто поймал поток невиданного света.
Вожак вскрикнул от ослепляющего сияния, отбросил оружие и схватился за свои лупатые глаза. Громилы все как один подскочили к нему. Ослепленный раскинул руки и начал щупать воздух, сотрясая округу криками:
– Ослеп! Ослеп, ослеп! Что с глазами?! Хватайте этого меченого муфля! Хвата-а-а-айте! Разорву его на мелкие куски, разор-р-рву!
Верзилы растерялись. Лезвия их топоров и наконечники копий тоже загорались свечением, заливающим все вокруг. Воздух клокотал и сгущался, превращаясь в перламутровую пургу. То был не рев реки и не ветровой смерч. То было что-то иное. Великантеры озирались, муфли прижимали уши.
На них стремительно надвигалось белое густое облако, отбрасывающее ослепляющие лучи. Оно заполоняло собой весь горизонт, весь небосвод. Снежное ли, туманное или сиятельное, поначалу было не разобрать. Пока рогатые громилы стояли, разинув рты, а их вожак вопил и беспомощно тер невидящие глаза, белая пурга затянула все вокруг, остановилась, и из нее вышел самец лалани. По белоснежной шкуре волнами проходили серебристые дорожки. Могучая грудь вздымалась от тяжелого дыхания. Глаза метали такие же сиятельные искры, что и камень в рогах. Лалань гребнул копытом, поднял рогами клок земли, трубно взревел, задрав морду – и один за другим из бури повыскакивали могучие самцы и крупные самки.
