Мамуша неуверенно дотронулась до шершавой ее поверхности, дошла пальцами до глубокого разлома, провела по нему, коснулась осколков, что торчали прямо у уголка деревянного рта, вытащила острые их грани и утерла одинокую слезу.
Она что-то шептала, слышное только себе, и исследовала пораненные двери. И вдруг издала странный звук, схожий с мычанием. Потом повторила снова и снова. Это было схоже с песней, но без слов. Бесконечные гулкие протяжные звуки «оааа-оааооооо-аооооооо-ооооооаааоаааао-ааааааааоааааоооо-ааа» сливались в непрерывный стон, идущий из самой глубины муфликовой души.
Глаза Фло Габинс были закрыты, а тело качалось в такт этой мрачной песне, что затягивала, словно гадь болотная или песчаное чудище с гипнотизирующими глазами.
– Что за стенания такие? – прервал монотонное пение старческий голос. Мамуша смолкла и открыла глаза. Дедуша Пасечник давно уж сидел на три ступени ниже и слушал. – Зачем столько жил? – закряхтел древний муфель и смял в лапах соломенную шляпу. Шляпа была старой, заношенной, и рваная дырка, как рваная рана, чернела на ее разлохмаченных полях. – Разве ж затем, чтобы уши мои слыхивали такую песнь?
– Не песня то, дедуша, – едва тронула улыбка иссохшие губы муфлишки, и мамуша Фло, неторопливо спустившись по ступеням, присела рядом. – Плач это. Не песня.
– Верно толдонишь. Не песня это, – согласился дедуша, натянул свой головной убор на острый затылок и кашлянул в кулак.
Фло Габинс промокнула краем фартука глаза. Пасечник торопливо полез в бездонную прямоугольную сумку, порылся и довольно протянул муфлишке чистый платок.
– Как бы ж песня, она от сердца да на радость. А это скорбь скребется. Каждым звуком царапает, – дедуша положил лапку на плечо почтенной муфлишке. – Вытри соленые и не вой таких песен, мамуша Фло.
Храмовница мотнула отрицательно головой и отвела протянутую лапу древнего муфля.
– Слез не осталось. А не плакать не можно. Вот и голосом плачу.
– Фриму твоевойному нравится такая мамуша? – спрятал платок дедуша обратно в сумку. Он пытался заглянуть в глаза собеседницы, но мамуша вновь смотрела в никуда. Она словно телом оставалась здесь – на храмовых ступенях, под ярким солнцем нового цветолетья, в деревне Больших пней, – но мысли и душа ее были где-то далеко.
– Не спрашивала я у него, – ответила мамуша, по-прежнему не глядя на сидящего рядом. – У Фрима много дел и новая жизнь. Его отпустило горе. И то славно. У него сердце с женушкой Кавой. Они отныне моя отрада.
– А Хомишу Габинсу и Фио Габинсу понравилась бы такая мамуша?
Муфлишка вздрогнула, и ее мысли вернулись в тело. Она наконец глянула на старика после некоторого молчания.
– Спросила б, да не можно.
– А деревне Больших пней, а храму Радости нужна такая храмовница?
Мамуша молчала, и дедуша ответил за нее:
– Не нужна ни живым, ни ушедшим. Ни деревне, ни Многомирью не нужна твоя слабость. Всем нужна твоя сила. Не песнянка ты горемычная, чтобы петь песню печали. Хватит печали и слез в разрушенных жилищах. Глянь, сколько гнезд навили. Эх! Раньше за храмами и над каждым жилищем радованки гнездились. Что за времена?.. Куда ни глянь – птицы беды множатся. Гонять их надоть.
Словно соглашаясь со словами дедуши, за спинами сидящих чихнула дверь из казьминного дерева.
– Наши храмы… – вырвалось у мамуши, и она оглянулась. Глаза двери смотрели на нее со скорбью. – Храмы, – продолжила муфлишка, и грудь ее вздыбилась и опала, – храмы, как и самые высокие деревья нашего мира, сломаны и сровнялись с землей.
