– Ты не спишь?
Ты поднимаешься и идешь почистить зубы, и возвращаешься. Загадочная боль исчезла, но теперь ты остро чувствуешь ее отсутствие. Ты гасишь свет и ложишься на свое обычное место, на правой стороне кровати. С улицы слышны взвизги и вой котов. Ритм дыхания твоей жены дает тебе покой. Ты чувствуешь, что в нынешнем твоем положении, когда всё висит на волоске, только жена и привязывает тебя к жизни. И рука твоя непроизвольно тянется к чаще ее волос, и в этих запутанных джунглях легко находит свою дорогу. Делает круг и вновь выходит из этого леса… Хозяйка твоих упований… Очаровательна, как лань. А ты словно охотник на коленях перед дичью… И внезапно – покой, мир и полная тишина; точно жернова мельницы остановились.
Второе апреля – тринадцатый день иранского нового года – принято проводить за городом. В этот праздничный день на улице с утра тарахтел вместительный грузовичок Уста Хамида, все погрузились и поехали в Майан, на мельницу. Там женщины занялись приготовлением обеда, а мужчины игрой в «чижа» и в иранскую лапту. Шазде сидел под ивовым деревом на подушке, обеими руками опираясь на свою трость из черного дерева.
Был тут и Салар-хан со своей второй женой, дочерью старосты деревни. Таджи, увидев ее, так возмутилась, что у Остатки-Сладки сердечко прямо заныло. Фамильные каджарские брови, похожие на скорпионьи хвосты, и черные усики над губой делали вид Таджи поистине страшным. Никакого желания встречаться со своей хаву[12] у нее не было. Только в честь праздничного дня и присутствия шазде она промолчала, но близка была к тому, чтобы накинуть чадру и пешком вернуться в особняк. Ведь она в свое время ставила условие: никакой второй жены в ее доме и в ее жизни быть не должно.
– …Эй, кто-нибудь, уберите мальчика от мельницы!
Остатки-Сладки был заворожен работой мельницы. Речная вода, кокетливо поигрывая с кустиками мяты, спокойно себе струилась и вдруг падала в какой-то провал – в трубу плотины – и от неожиданности ярилась и пенилась. Труба с клокотанием заглатывала воду, а потом направляла на мельничное колесо, причем с такой силой, что от этого крутились большие жернова и со стоном перемалывали пшеницу в муку.
Прямо здесь, недалеко от плотины, Султан-Али и раскинул ковер шазде. Еще не успели закурить, когда жена Мирзы-хана, подбоченясь, сострила:
– Ваше высочество, вы так обкуриваете моего мужа… Любого доходягу так обкури – он бы тоже потомство дал! Копченая рыба – и та бы не сплоховала!
Все засмеялись, даже тетка Молук, сестра старого князя.
Жена Мирзы-хана была так остра на язык, что никто не чувствовал себя в безопасности от ее колкостей и намеков. И у себя дома она постоянно шутила над Мирзой-ханом и фехтовала с ним словами.
Тетка Молук закурила кальян. Она редко выходила из дома. Была так тучна, что, когда шла мимо деревьев, их потряхивало. Сюда она приехала со служанкой, с собственным угольным самоваром, с заварочным чайником, стаканами и даже со своим сахаром. Ей не нравилось пить чай из чужой посуды. И к ее ковру сейчас никто не дерзал приблизиться. Казалось, что ей достаточно нахмуриться, и деревце джиды возле запруды – как это бывало с ее мужем – потеряет свой авторитет и вообще пожелтеет и осыплется.
…Уста Хамид получил разрешение присесть на землю недалеко от ковра шазде и жадно вдыхал дымки от трубки для курения опиума, с которой не сводил глаз. Лицо его сейчас чем-то напоминало собственный грузовичок. Оттого, что он постоянно возился с мотором, руки его покрылись несмываемой чернотой. Несмотря на это и несмотря на его немногословие, его уважали, потому что в городе машина имелась только у него и еще у одного человека.
