«А лошадей то опоили дурманом?» кованым гвоздём в глубины разума командора влетела мысль, но теперь было поздно. Элисиф с Лелианной да верным Эйком меся животами грязь лежали в авангарде у разрушенных временем врат частокола, обратившегося завалом в нечто сравни баррикаде. Та по разумению командора сможет хоть ненадолго, но сдержать вал неупокоиных.
«Сдержать? Уж не потешайся!» – саму себя оборвала Элисиф, зелёными даже не моргающими очами до боли вглядываясь сквозь щель нагромождённых брёвен в нарастающие свечение по укрытому завесой тумана тракту. Рядом зашебуршав пластинами доспехов, чуть ближе подполз былой сквайр, протягивая полоску вяленого мяса.
«Совсем сдурел! Будто мне ща до харчей!» – но взвывший зверем желудок с утра не видавший и маковой росинки, имел на тот счет совсем иное мнение. Всего пару раз удалось ей откусить твёрдого как подмётка сапога лакомства, чуть поморщиться казавшимся громом щелчкам со стороны Лелианны, взводившей натяжением крошечных ручек колёсцевые затворы своих самопалов. И тут окружающий мир перестал существовать, его разбило осколками невиданной ненависти, донёсшееся с тракта замогильное пение сотен голосов.
Явились кающиеся! Поспешающие в некрополь на поклон своей тёмной госпоже, взывающие о милости избавления непрестанных мук, второй уже полной смерти!
Может и посильно было сравнить его с церковными светлыми гимнами, тот-же стройный лад, громкие возвышенные голоса сотен глоток, поющие в унисон. Вот только стоило чуть вслушаться как обмирало нутро, а голову начинало садить тупою болью, что усердием зубца каменотёса волнами агонии проникала в самые глубины естества, вытесняя беспросветным мраком все то светлое, что ещё оставалось в душе. Хитросплетение слов было не разобрать, а если сказать, как на духу то и вовсе не хотелось, в обманчиво прекрасном ужасающем пении будто, сплетались исковерканными формами все языки одновременно.
Свет приближался, мертвенно голубое свечение будто проникшее из-за границ мира тёмной его изнанки и объявшее все окружающее пространство на многие мили.
На тракте показались первые силуэты процессии, ведомые призрачной фигурой. Чинно парящей над мощёнкой, раскинувшей руки девочки совсем ребёнка, растерзанного при жизни огнём. Самой темной госпожи фрейлина под защитой двух весталок, на первый взгляд женственных фигур наглухо оплетенных алыми лоскутами шёлка. Лишённые губ уста проглядывали из-под глухих капюшонов черного адаманта шипастых диадем, ухмыляясь во всю челюсть острыми зубами. Черные длани железных кривых когтей не меньше локтя длинны перстов едва не скоблили землю.
Троице поспевали ведомые тёмною волей мертвяки в истлевшей одежке былых крестьян да цеховых мастеровых, лишь местами прикрывающей высушенную плоть. Они ковыляющие вперёд, задрав отвратные личины бездонной черноты провалов глазниц к небесам, держали в когтистых дланях горящие потусторонним замогильным огнём лампады. Один, два, десять с полсотни, раззявивших невероятно пасти «сухарей» как величала их Лелианна.
Меж них вертя клыкастыми изъеденными язвами мордами мутно белых буркал, сновали псы под руку с в конец утратившими облик прежних людей вурдалаками алчно щёлкающими пастями. Следом держа поднятые пред собой мечи, громыхая шагали изъеденные ржой доспехи, меж сочленений которых клубился, чернея самой бездны мрак, а смотровые прорези шлемов рогатых топфхельмов озарялись все тем-же голубым пламенем.
