Последний пир - страница 27

– И это все?! О такой жизни ты мечтаешь?

Я восхищен, что Шарлоту хватает честности это признать, но Жером презрительно отворачивается. Остальные беспокойно ерзают на стульях.

– А ты бы чего хотел? – спрашиваю я Жерома.

– Чего хочет любой мужчина? Оставить свой след. Мне надо было родиться во времена моего дедушки. Тогда мужчина мог добиться истинного величия.

– Наш век гораздо лучше. У нас есть наука. Есть мыслители и ученые. Предрассудки и суеверия отмирают. Мы строим хорошие дороги, новые каналы…

– Для чего? Для перевозки яблок в те края, где и так есть яблоки? А суеверия не умрут никогда. Они у черни в крови.

Эмиль краснеет и отворачивается. Интересно, сколько поколений отделяет его от черни – три? Дедушка – религиозный отступник – был чернью? Неизвестно. Зато про себя я все знаю. Я дворянин во втором поколении. Жером счел бы мою мать простолюдинкой. А если бы ее пощадил, то уж деда отнес бы к черни без малейших сомнений. Одна из повешенных герцогом Орлеанским преступниц была двоюродной сестрой моей матери.

Меня спасает только то, что отец был дворянином в исконном смысле этого слова, ибо он был потомком рыцарей. По меньшей мере половина нашего класса – это знать, заслужившая дворянский чин гражданской службой.

Жером перечисляет то, что необходимо Франции: сильный король, как наш Людовик Возлюбленный (ему сейчас двадцать, он уже устал от безобразной полячки, на которой его женили, и начал делить ложе с добрыми француженками). Сильный король, сильная казна, сильная армия. Франция – почти наверняка самое могущественное государство в Европе.

– Так и есть, – мягко соглашается Шарлот.

– Наш долг – сделать страну еще могущественней.

Мальчики вокруг принимаются кивать. Интересно, каково это – столь свято верить в какую-либо идею?

Отчасти мне забавно это слышать, и Шарлоту тоже.

Эмиль оборачивается и выпаливает:

– У нас есть выбор!

– Какой? – вопрошает Жером.

Эмиль убирает руки за спину, привстает на цыпочки и покачивается на месте. Такое ощущение, будто он невольно повторяет движения отца.

– Между здравым смыслом и заведенным порядком. Между тем, что нам только предстоит познать, и тем, во что нам приказали верить. Между старым и новым.

– А если я хочу получить и то, и другое? – спрашивает Жером.

– Не выйдет. Они противоречат друг другу.

Шарлот хохочет, и остальные мальчики тоже улыбаются.

– Ну, довольно серьезных речей! Пора открывать корзины.

На ходу он успевает погладить Эмиля по плечу, одновременно ласково и пренебрежительно, точно собаку.

Как всегда, зная мою страсть к новым вкусам, друзья дают мне попробовать привезенные из дома лакомства. Вяленую ветчину из Наварры, которую режут так тонко, что ломтики похожи на промасленную бумагу и тают на языке подобно снегу. Сыр, твердый как воск и почти безвкусный – с равнин. Анчоусы с каперсами в масле. Все мальчики привезли с собой хлеб: одному два дня, другому три, третьему пять, смотря сколько времени пришлось провести в пути. Похоже, именно по домашнему хлебу они скучают больше всего. Эмиль привез белоснежный воздушный хлеб, Жером – твердый как камень. Он клянется, что его повариха не месит тесто, а бьет: подкидывает в воздух и обрушивает на стол, как прачка, отбивающая белье, причем может делать это целый час.

Они внимательно наблюдают, как я пробую их дары. Иногда, отведав что-то особенно вкусное, я открываю глаза и успеваю заметить их улыбки. Ну и пусть, мне все равно. Многие из них вообще не обращают внимания на то, что едят.