– Яне сорока.
– Меня боярин Гордей к своей жене прислал.
– Не нашел никого лучше прислать?
– Придержи язык за зубами, рабыня.
– Никогда не была рабыней.
– Чья же ты дочь?
– Кузнеца.
– Какого кузнеца?
– От Епископских ворот. Злат сдвинул шапку на затылок.
– Знаю тебя.
– А если знаешь, зачем спрашиваешь?
– Зачем же ты на боярском дворе воду носишь, голубица?
– Нам Гордей разрешил воду брать из его колодца.
– А зовут тебя?
– Любава.
– Меня – Злат.
– Ты гусляр, на пирах играешь на гуслях?
Сам не зная почему, отрок рассмеялся. Вдруг ему стало весело. Но надо было выполнять поручение. С такой сорокой можно до вечера проговорить на улице. Он еще раз склонился пониже с коня:
– Будь здорова, Любава.
– Будь здоров и ты.
Девушка направилась к воротам. Студеная вода в ведрах, крепко сбитых железными обручами, едва колебалась и не расплескивалась – так осторожно и плавно ступала Любава, мерно покачиваясь при каждом шаге тонким станом. Дойдя до ворот, она оглянулась, и сердце у нее возликовало, когда увидела, что и отрок смотрит в ее сторону, опираясь о круп серого коня, и вдруг эта скучная и малолюдная улица показалась Любаве праздничной и полной добрых людей. Она шла и всем улыбалась, в душе у нее было желание сказать каждому встречному ласковое слово.
Злат соскочил с коня и стал привязывать его к железному кольцу, ввинченному в дуб посреди двора. Злой, черный, как вепрь, пес рвался с цепи у погреба и лаял на чужого человека. На резном крыльце стоял молодой холоп в накинутом на плечи тулупчике и в веселой розовой рубахе, без шапки, с волосами как солома.
– Тебе в чем здесь нужда? – крикнул он самоуверенно отроку и выставил вперед ногу со всей дерзостью боярского раба.
– Где госпожа?
– Для чего тебе она?
Глуповатый холоп, рябой, с лицом как блин, стал смиреннее, когда Злат подошел к нему поближе. Он сказал, потыкав большим пальцем за плечо и придерживая другой рукой соскользавшую со спины шубейку:
– Госпожа на поварне.
Стряхнув снег с черных сапог, Злат вошел в незапертую дверь и очутился в холодных и полутемных сенях. Здесь хранились кади с квашеной капустой, на полу стояли горшки, валялось помело. В другом конце сеней виднелась еще одна дверь, и когда он отворил ее, из поварни приятно пахнуло теплом жилья, солодом, дымком. Вместе с ним в помещение ворвалось легкое облако морозного пара. Две женщины, с веселыми глазами, с красными, как вареная свекла, лицами и обе в желтых сарафанах, в белых повоях на головах, одновременно обернулись на него. Одна держала в руках пирог на полотенце, другая возилась у очага. Они прислуживали боярыне, что сидела за столом, склонив светловолосую голову на белую руку. Госпожа была в синем сарафане с серебряным позументом по подолу. Золотые пуговички бежали от шеи до земли. Две толстых косы свешивались на ее горделивую грудь, но глаза у нее были невеселые. Должно быть, от смертельной скуки она спустилась на поварню, чтобы поболтать с рабынями. Пред нею стояла на столе расписная миска с дымящейся похлебкой, но она положила ложку и вскинула на отрока радостно удивленные глаза. Злат не отходил от дверей и тоже смотрел на боярыню.
– Сними шапку, – проворчала та повариха, что держала пирог на руках, – не видишь, госпожа перед тобою.
Вторая оставила очаг, выпрямилась и подбоченилась, показывая этим, что она здесь не последняя раба. Злат смущенно стянул колпак с головы.
