На место происшествия прибыл катер с водолазом. В моем представлении водолаз был кем-то необыкновенным, кровно связанным с морем, затонувшими кораблями, схватками с гигантскими осьминогами, и вот довелось увидеть его занимающимся таким невеселым страшным трудом.!… Все как на картинках – резиновый костюм, металлическая круглая голова с круглым окошком… Казалось, это особое существо, которое и ест и спит в этом виде. Вот он исчез под водой в том месте, где показал мальчик. Весь берег ждал, затаив дыханье.
Наконец, прокатилось шепотом и криком: «Вот… вот… вот… Смотри!…»
Показался водолаз с чем-то длинным, телесно блестящим в лапах. Из-за плеч и спин я увидел лежащего на борту спасательного катера мальчика, которому зачем-то сгибали и разгибали руки и ноги.
– Искусственное дыханье, – пояснил отец. – Уже бесполезно…
Я не очень верил: мальчик ничем не отличался от живых, разве тело было бледнее: ну что ему стоит встать и пойти!…
– Коряга… коряга… нырнул и застрял в коряге… – повторяли вокруг.
Родители собрали вещи, и мы невесело двинулись домой.
Когда переходили мост, навстречу нам по крутому голому берегу спускался человек. Держался он неестественно прямо, а склон ускорял его шаг до бега. Все смотрели на него.
– Отец, – тихо сказала мама, – это его отец… бледный, как полотно!
До сих пор помню этого человека – в белом кителе, широких белых парусиновых брюках, лет тридцати – невысокий, коренастый, русоволосый, с открытым лбом… Его красивое застывшее лицо все же не было «белым, как полотно» – сквозь его смуглоту просвечивала некая восковость.
9. Папиросный дым.
Были – красные пачки папирос «Прима», были – коробки «Казбека» с лихо скачущим всадником в папахе и бурке на фоне снеговой горы, пачки «Памира» – вооруженный альпенштоком восходитель стоит перед вершинами, но чаще всего, вытеснившая потом всех новинка – пачки сигарет «Беломорканал» с картой схемой – синяя нитка канала через розовое прстранство страны от Москвы до Белого моря.
Сразу же после окончания первого ленинградского медицинского института отца мобилизовали в первую дивизию НКВД, несшую охрану канала. Про канал этот бытовал мрачный и недалекий от истины анекдот: на одной стороне его копали те, кто рассказывал политические анекдоты, на другой – те, кто их слушал.
Нет, то не была ностальгия, просто сигареты эти нравились ему больше других, и благодаря длинным полым бумажным гильзам крошки табака не попадали в рот, как это бывало с «Примой».
В среде воинов НКВД процветало взаимное доносительство, то и дело кого-то арестовывали и объявляли «врагом народа» за неосторожное слово. Слова как никогда явили свою смертоносную силу, и люди старались вообще избегать их: однажды ему пришлось целые сутки ехать из Ленинграда в одном купе с офицером НКВД и целые сутки они молчали! Поговорка «Слово – серебро, молчание – золото», устарела: слово не было серебром, оно пахло смертью.
– Никогда я не говорил о политике, ни с кем, слышу кто-то начинает, встаю и сразу ухожу, а наутро в спецотдел вызывают, и у тех, кто говорил спрашивают, он присутствовал? – нет… Только потому и выжил. А однажды все же приехали арестовывать, но в тот день стало известно, что арестовали Ежова, и все отменилось!
Обстановка была тягостной, и отец постоянно подавал прошения о переводе его в Ленинград, где жили жена и дочь. Перевели перед самой войной. Так он и попал в Ленинградскую Блокаду. Но даже во фронтовых блиндажах и землянках морально было легче: в обычных строевых частях люди не боялись многое говорить, здесь были надежные друзья, которым можно было верить, которые не побегут тебя продавать.
