И вот этот сон еще свалился на их головы. Андрей хоть и притих, и стал не таким иронично-занудливым, но еще больше отдалился. В первый день она хоть и не без усмешки еще пыталась сочувствовать ему. Но всему есть предел, а здесь его не предвиделось.
– Ну что, – спросила она его как-то вечером, дня через три,– супружеские обязанности выполнять думаешь или нет?.. Тааак, ясно, силы бережешь.
– Какие силы? – он, похоже, не слушал, что она говорит.
– Те самые. Для русалки своей…
– Ааа…
– Нет, ну, в самом деле! Такой резвый мужчина был, никого вниманием не обходил, собрал всех достойных.
– У нас в стране достойных много. Всех не соберешь.
– Но стремился! А теперь? И Тельцову комсомолочку вечную забыл, и Сашеньку Гольцеву дворяночку дней наших пасмурных тоже. А ведь и Женя, наверное, из употребления вышла. Устали на пару. А?
– И устали и забыл.
– Надо думать, и Бескову отложил, – продолжала Лена. – А ведь наверняка начал присматриваться, все что-то мне тут картины с ее профилем рисовал… Как же, не первый день в коллективе, пора стишки какие-нибудь про Млечный Путь почитать, про глаз волшебное сиянье и губ душистых аромат…
– Было? А теперь пропало! Все по боку. Всех затмила нимфа речная. Заслонила бюстом…
– Бюстом? – Андрей растянул губы в улыбку.
Лену злила эта улыбка. За ней не было ни радости, ни веселья. Ни ехидства даже.
Нужно быть спокойной. Улыбаться тоже, а не кричать. Но она так улыбаться не умела: растянуть губы и выпучить округло глаза. А нормально с чего улыбаться?
Лыков вернул обычное лицо и спросил:
– Иссякла?
– Что?
– Имена закончились?
Лена отмахнулась, тарелка сорвалась со стола и с грохотом разбилась об пол. Оба вздрогнули.
– Фу! – Лена перевела дух.– Сердце чуть не выскочило.
– Видишь, тебе тарелка дороже сердца. Фактически – скупердяйка.
И через минуту, доставая сигарету и цепляя спичку из коробка, уже забыв обо всем, сидел и бубнил-напевал себе под нос из Бернса:
Когда в полях и дождь и снег,
Мой милый друг,
Мой бедный друг,
Укрыл бы я тебя плащом
От зимних вьюг,
От зимних вьюг.
– Кого бы укрыл? – Лена чувствовала, что еще немного и разрыдается.
– Тебя, любовь моя… И всех, кого ты еще называла. Плюс – агронома колхоза «Дума Ильича».
– Агронома?
– Агронома. Не бзди: агроном женщина. Цветущий лотос.
– Еще, значит, и лотос сюда же?
– Но учти, она лично знакома со Стахановым, а я как-то стахановок… – Он скривил нос. – Если бы в ту пору, когда она ночное золото на ефремовские участки таскала, тогда, конечно, возможно. Но сейчас…
– Какое золото?
– Ночное.
– Ка-кое?
– Тебе живописно или так, в общих чертах?
– Врешь все сидишь.
– А ты бредишь. Буровишь.
– Ну, какое ночное золото?
– Блестящее!.. Фекалии. Для рекордных урожаев.
– Какие фекалии?
– Ооо!… – покачал головой.
– Ааа… – поняла она.
– О-о-о, а-а-а… Мууу… Поговорили.
Такие споры-разговоры быстро утихали. Они не могли вымести из комнат угрюмую тишину. Лыков замолкал и думал о своем, Лена переживала, не зная, что делать, как себя вести. Не ревновать же, в самом деле, к сну, к тени?
И все же обидно! В иные минуты под сердцем холодело от недобрых предчувствий, и думалось тогда: да уж лучше Савенко! Это просто, это не страшно. Да и вообще… Савенко, Гольцева, стихи про Млечный Путь – это все так… Ничего она не знала.
Андрей догадывался об истинном отношении Лены к «русалке». Высокомерие и насмешка – выдуманные. Она переживала и ревновала его, не хотела уступать первенства. Не смотря на последний год разлада в семье, Лена в душе верила, что для мужа по-прежнему единственная и самая желанная, что вся его «неверность» – поза, желание досадить ей, ответить болью на боль.
