Она не ответила. Не поняла – о чем это он, а спрашивать не стала. Высвободила блузку из юбки, расстегивать не стала:
– Не успеем же, если что.
– Ерунда,– безразлично сказал Андрей,– пока сюда дойдут побриться можно.
От входной двери до кабинета Лыкова и вправду было метров сорок, а дверь грохала, похваляясь тугой пружиной – единственной обновкой редакции за последние два года – так, что в ближних кабинетах с потолка сыпалась известка.
Женька встала у стола, задом к нему. Все было привычно, просто, не нужно было никаких слов, никаких условностей… Как будто условности не бывают приятными! Савенко стала задирать юбку, призывно глядя на него через плечо, изобразив на лице начало улыбки. Затем склонилась на газетную подшивку.
Иногда именно эта простота, отношения, сведенные до примитивизма – возбуждали. Но сейчас… Андрей спокойно смотрел на нее. «Женька! – неожиданно раздраженно воскликнул он про себя, понимая, что совсем не хочет ее. – Бабе сорок, задница, как ламповый цветной телевизор… Женька!»
Он все стоял и смотрел.
– Ну? – позвала она. И хоть бы улыбнулась пошире! Нет, все изнемогает, как лошадь в борозде.
Ему это не нравилось.
– Трусы шила или покупала? – спросил Андрей неожиданно.
– Что? – не поняла Савенко.
– Да вот трусы, говорю, у тебя… Даже снимать жалко. Любуюсь стою. Как творением Пикассо.
– А что трусы? Хорошие. ХБ. Ты что сегодня какой-то?…
– С обеда у меня тема нижнего белья.
Она усмехнулась, но не сразу, а сообразив что-то. Спросила, стоя все так же, навалившись на стол:
– Правда что ли в Осиновке свинья у фермерши трусы съела?
– Правда. Теперь ходит без трусов.
– Да ну! Во, цирк.
Разговор был исчерпан. Лыкову представилось вдруг, как он будет стоять сейчас позади этой женщины, прижимаясь к оттянутым трусам, которые «для скорости» обычно тоже не снимались, как, облапив упавшие на стол большие груди, будет пыхтеть, вторя ей – ровно и машинально, как бегун на длинные дистанции, и в нем все поникло. Планка любви к жизни упала до самого низа.
Он вспомнил, как нежна была шея Бесковой, как ходила под кожей жилка и, сказав громко: «Пока!», легонько хлопнул несостоявшуюся партнершу по, безусловно, мягкому месту, повернулся и вышел.
«Обидится теперь,– пронеслось в голове. – В сущности, она ведь не виновата. Ну, растолстела, обмякла. А ведь была, наверное, красивой, да она и сейчас ничего, только… И глаза, наверное, как у Антошки вспыхивали… Как прочувствованно! Что я – пастырь сирых? Лечить душевные раны. Моральный облик – превыше всего… Антошка. Хорошо звучит. Ласково».
И как близко встает она после этих звуков. Ан-тош-ка.
Все же Андрей вернулся. Он мог по настроению обидеть человека, но, обычно, быстро приходил в себя и сильно переживал из-за этого.
С Савенко столкнулся в дверях своего кабинета. Она привычно-устало, совсем не обиженно взглянула на него:
– Забыл что-нибудь?
– Сигареты.
– Устал?
– Безмерно,– холодно сказал он, злясь на себя за то, что вернулся.– Бессонные ночи, грохочущие дни.
– Так и становятся импотентами,– задумчиво сказала Савенко.
– Именно. Или от длительного пьянства. – Андрей был поражен, но ответил без заминки, спокойно.
Потом, уже выйдя на улицу, подумал раздраженно: «Вот коняга! Ведь на полном серьезе про импотенцию, без подколки. Вербует в свои штаты надорванных жизнью. Еще трепанет где-нибудь, с устатку… Ну, и черт с ней».
Смех и грех. Что мы имеем на сегодня? Гиганту секса пара милых дам – надавала по рогам. Прямо по ним.
