А сбоку меж нами елка стоит, какими-то то ли шоколадными фигурками в золотой фольге, то ли стеклянными игрушками. И под елкой вроде бы даже Щелкунчик стоит, но толком н рассмотрел, не до елки мне было, когда такие дела. Хоть бы и сам Мышиный король со всей королевской конницей и всей королевской ратью там стоял. Новый год, стал быть, или Рождество, у всех праздник, шампанское, а тут в тебя целятся и вовсе не пробкой от шампанского, а повесомее аргументом. Куда уж повесомее. Эх, думаю, угораздило же в светлый праздник убитым быть! И главное, кем! И за что?! И я, как дурак, из этой чугунной трубы в поэта целюсь. А он, ответно, в меня. Но из заряженного. И тут я еще вспоминаю, что и стрелять Пушкин мастак был, не только с ломом по полям гулять. Положение – сами понимаете. А тут еще секундант, скотина важная, тоже в цилиндре и черном плаще, командует, этак сквозь губу цедя:
– Сходитесь, господа!
Это мы с Пушкиным, стал быть, господа. Но делать нечего, Пушкин шаги ко мне чеканит, будто смена караула у Мавзолея, и я навстречу поплелся. Не стоять же. Иду и думаю, может подобраться поближе да трубой в него, стал быть, и засветить? Думаю и сам же, понятное дело, укорился: он же поэт, стал быть, «зеркало русской поэзии», а я в него, как гопник, трубой. А я же не гопник. У меня же, между прочим, образование. Средне-специальное. И мастером в цеху работаю. На хорошем счету у начальства, рабочие уважают. А тут трубой – в поэта. Нет, не буду! А он, поэт стал быть, шагает как робот, по строевому печатает шаг, и дуло евойное уже как ствол «Фердинанда» на меня наплывает. Просто какое-то «я помню чудное мгновение, передо мной явилась ты» явилось. Ты. Дуло, то есть. Идет он, значит, поэт, идет ко мне и не стреляет. Чудо просто. Или поближе подобраться решил, чтобы уж наверняка. К презренному потомку.
Ко мне, стал быть, подошел, холодный ствол мне в лоб упер. У меня разом и ноги ослабли, подкосились и руки разжались – трубу я уронил. Одно хорошо, стал быть, отверстие ствола больше не вижу. Зато глаза у Пушкина… как раскаленные угли горят. Брови, хлеще чем у Брежнева, нахмурены грозно. Ему бы сейчас шампанское хлестать бутылками, или что он там пил? Цимлянское? А он супротив меня стоит, пристрелить замышляет. Смотрит он мне в глаза, я ему. В гляделки, стал быть, с «поэтом – невольником чести» играем. Долго играем, аж глаза начинают на лоб лезть. У него, мои глаза мне не видны, стал быть. От такой нелепости у меня в животе холодно стало и так пустотой подсасывать начало, что самому цимлянского захотелось. Хоть стакан перед смертью опрокинуть, а хоть даже и из горла приложиться – пустоту эту залить – заглушить. И тут он, поэт, «невольник чести», как шандарахнет мне ногой по причиндалам! Яички совершенно отбил! А еще поэт! Я разом от боли согнулся да сознание и потерял.
А как очнулся: нет ни секундантов ни Пушкина. Только боль ноющая в паху. Лежу на снегу и думаю: Ай да Пушкин! Ай да сукин сын! Одно радует – математику я в школе любил. Уж Пифагор, олимпийский чемпион по кулачному бою, мне за математику не наваляет. Встал я, подошел к елке. Щелкунчика под ней уже не было, а игрушки на самом деле висели. Поклонился ей низко в пояс, что живым остался. Видать, новогоднее али Рождественское чудо меня спасло. По другому не скажешь. А поэзию почитаю… Пушкина куплю… томик… Теперь, получив опыт, «сын ошибок трудных» и Льва Толстого почитать надо бы, «Войну и мир» или «Анну Каренину» – он мужик здоровый был, гирю через дом метал…
