…Я не знаю, кто запустил эту длинную ленту. Не знаю, кто монтировал её. Я вижу склейки и нарушение смысла на месте вырезанных цензором (моим внутренним цензором!) эпизодов.
Мне интересно, но, если честно, хочется побыстрее узнать, чем это всё кончится?.. И возможно ли продолжение?..
Может быть?
Возможно?
Или наверняка?
– Как глупо было нам расходиться! – думал он, пробегая мимо бомжей и стариков, мимо старухи, кормившей птиц…
– Как уютно было засыпать в твоей постели… Если б ты знал, как я люблю тебя, – отвечала она, наблюдая, как бежит он, припадая немного на правую ногу.
В руках у него были ирисы.
– Как глупо было нам расставаться, – подумал он. – Но как хорошо, что мы расстались тогда…
– Как ты постарел, милый, – отвечала она. – Как глупо было нам… К чему бы это?..
Они сохранили взаимную душевную привязанность и любовь и говорили не сами с собой, а реально друг с другом, даже когда были далеко…
Эта привычка постоянного общения не имела ничего общего ни с игрой, ни с флиртом, ни даже с общей работой…
Какая уж там игра! Они старались не смотреть друг на друга, не дразнить, потому что стоило им встретиться взглядами, их охватывало волнение, завершавшееся взрывом – близостью или ссорой. И лампочки взрывались. И компьютеры глючили и отказывались работать.
Но расставанье, расстоянье, тягучее время, когда они вдруг оказывались порознь, повергало Платона в жуткое, патологическое беспокойство, и всё его существо, все органы чувств были напряжены до крайности – уши ждали короткого разговора ключа с замком входной двери, глаза жадно вглядывались в сумерки за окном в надежде узнать в каждой идущей женщине Ульяну. И ещё – какое-то давно утраченное людьми древнее чувство силилось перевернуть мир, изменить течение времени и приблизить встречу. И начать всё сначала – без ошибок и обид.…
– Приходи! Приходи быстрей! Приходи! Не то я умру! Где ты?
Они думали почти всегда синхронно и одними и теми же образами-словами…
Ульяна записывала стихи лишь тогда, когда они полностью созревали в ней…
Ещё шиповник не устал цвести,
Ещё качал зарю в колючих ветках,
И был так неуступчив голос ветра.
Мне показалось, что вернулась ты.
Постой! Постой! В моём окне темно.
Я позабыл, ты темноты боялась.
Ты по холодным травам пробиралась,
Чтобы проститься навсегда со мной.
Постой, постой! Давай нальём вина.
Я разожгу огонь, от дыма плача.
Что перед этой тьмой кромешной значит
Твоя обида и моя вина!
– Стихи прекрасны. Но почему от имени мужчины?
Она улыбнулась загадочно и виновато.
Он подумал о сложности женской натуры. Anima и Animus… Мечта о мужской силе… О власти… Брюки вместо юбки… Ксения Петербургская… Мужчина вряд ли напишет стихи от имени женщины…
Прочёл и забыл…
Но вспомнил их первую ночь. Вспомнил, как они много лет назад лежали обнявшись в небольшой комнатке на втором этаже одного из старинных особняков на Тверском бульваре в Москве. Этот дом, как тысячи других столичных домов, в двадцатых годах переделали из барской усадьбы. Разделили залу и комнаты на множество каморок, в которые вселилась пёстрая публика – отстой Республики Советов и Российской империи.
Вонючая кухня.
Вонючий туалет.
Тонкие перегородки.
Додекафония храпов и стонов.
Под окнами кричал пьяный мужик, измученный любовью к Полине Цозик, которая жила в гражданском браке с инвалидом Великой Отечественной войны 1941—1945 годов Антипом Прияткиным.
