Здоровье позволяло ей курить и пить водку стаканами, не пьянея. И она делала это, хотя была равнодушна к табаку и алкоголю. Она хотела быть такой, как все, в этом вселенском бардаке, но в глубине души знала, что всё равно не станет такой, как все, останется другой, не похожей ни на кого в чужом, громадном вертепе Центрального дома кино…
Платон смотрел на Ульяну, любовался.
– Какое сокровище досталось мне! Какая ладная! Какая белая! Какая царственная!
Она заметила его взгляд и прикрылась простынёй.
Всё было необычно, всё было ново. И независимость её, и щедрость. Бескорыстие неженское. Бескорыстие мощного, уверенного в себе человека. Но главное – он ощущал в себе эту свежую и чистую радость, подъём душевный, и нечто новое – перемены где-то в глубине, может быть, даже на клеточном уровне…
– Ты замечательная, – сказал он. – Жаланная… женщина…
Она не улыбнулась, только лицо чуть передернулось гневливо.
– Я так и знала, что скажешь эту пошлую фразу… Я не женщина, я – девушка…
Он хмыкнул. Вспомнил стихи Лорки о том, как «отвёл её к реке, думал, что она невинна, а она жена другого…».
– Да, не смейся. Я никого не любила… Может, тебя полюблю… Тогда стану бабой… А постель… постель – это ещё не любовь… Я дура… Дура! Дура! Дурра! Я дура, да?
– Не рычи.
– А ты… не смей! Не смейся! Я ведь убить могу! Не люблю, когда надо мной смеются.
И в этот момент взорвалась электрическая лампочка. Стало темно. Платон шарил рукой в поисках целой лампы. Нашёл. Порезал палец. Включил. И снова взорвалась лампочка.
– Завтра разберусь. Где-то коротит.
– Это из-за меня, – сказала Ульяна. – У меня такая… дурная привычка – взрывать бытовые приборы… когда меня дразнят… Когда надо мной смеются…
– Я не над тобой. Я над собой, – примирительно сказал он. – Я тоже не люблю, когда надо мной смеются… Прости.
Это расслабление, этот мир в душе после схватки, перед новым приливом желания…
Уже тогда что-то изменилось в нём… Как будто получил дозу хорошего доброго облучения…
Назавтра Платону предстояло ехать в командировку в Ленинград.
Они простились.
Он сел в автобус и поехал в аэропорт.
Он сидел у окна, бездумно смотрел на московские дома и вдруг заметил такси, которое то обгоняло автобус, то сопровождало его. Ему показалось, что он увидел её лицо. Ульяна улыбалась ему. И махала рукой.
У них скудно было тогда с деньгами. Но она взяла такси только потому, что ей необходимо было увидеть его. А деньги… Чёрт с ними!
В Ленинграде Фолтин сумел вклинить между худсоветом и деловыми встречами прогулку по городу, которого он не видел много лет… Городу детства…
И сразу ветер холодный и сладкий.
И за мостом летит на меня
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня…
[2]Он хотел зайти в церковь, чтобы поблагодарить Господа за удачу, за прекрасную женщину, подаренную ему, за возвращение Родины, за возвращение в Петербург… Он хотел обратиться к Богу, но испугался, что для этого ему придётся отказаться от многих приятных воспоминаний, которые всё ещё развлекали его развращённое воображение.
– Страсти – наше горючее, – оправдывал он себя. – Пока человек борется со своими страстями, он жив… И пока есть вино, не стоит пить воду…
Он вернулся через три дня. Рассказывал Ульяне, как их встретили на вокзале. Как поселили в отдельных номерах «Европейской» гостиницы. Как мэтр угощал его в ресторане судаком орли. Как хвалили их работу на худсовете. Он привез кучу денег. А Ульяне подарок – Толковый словарь Даля.
