Но жизнь моя свободная быстро кончилась. Недалеко от нас жил сосед-сапожник. Вот мать и попросила: «Пристрой ты его, бестолочь эту, (т.е. меня) к делу». Посмотрел он на меня, больно уж мал, да согласился помочь: «Приходи завтра ко мне на работу». С утра чуть ли не раньше его прибежал. Там работники посмотрели, посмеялись, но оставили в конце концов: «Поработай просто так неделю-другую, а там посмотрим, что делать с тобой». Так и началась моя рабочая биография. Показали, как дратву сучить, как шилом орудовать. Срок прошел, видят – старается голодранец этакий, да и получается у него как надо. Решили оставить, послали меня к заведующей. Та и разговаривать сначала не захотела: «Тебе сколько лет?». Хотел прибавить себе годик, да почуял, что не поверит, правду сказал: «Тринадцать скоро будет». Всё равно не поверила: «Мал больно». Вернулся в мастерскую зарёванный. Хорошо, сосед на себя это дело взял: «Работай, – говорит, – а как тринадцать стукнет (через 2 недели) – сам пойду с ней поговорю». И точно. Скоро оформили меня на работу, дали карточку продовольственную, совсем человеком стал, кормильцем, как отец ранее.
С той поры и жизнь пошла другая совсем. Со сверстниками своими встречался на выходных, когда на лыжах ходили кататься в лес или на катке. Как без этого? Правда, заботы у нас разные стали. Их ругают за «двойки» да прогулы. А у меня одна забота, как норму выполнить, не опозориться перед остальными. Утром встанешь, воды горячей попил, вместо заварки – иногда трава какая-нибудь. Хорошо, если хлеб остался с вечера, а то и без него. Скорее на работу, там норма ждёт. Пока шла война, в основном приходилось с солдатской обувкой возиться. Зимой валенки разношенные, да стёртые подшивать. Пока поставишь подошву толстенную, руки в кровь шилом да дратвой собьёшь. В остальное время – сапоги кирзовые чинить. Тут тоже подошва как камень, не возьмёшь ничем её. Однако норму выполнял всегда. В полдень – обед. Все, бывало, торбочки достают свои: «Обедать будешь?». «Не-а, домой схожу, там поем». Какой – поем, дома шаром по полкам покати, пусто. По комнате похожу-похожу, время выжду, будто пообедал, иду опять, теперь уже до вечера, на пустой желудок возиться с грудой покорёженной обуви. А вечером не игры ждут, берешь карточки, да рыщешь по городу, где бы их отоварить.
Продовольственные карточки в то время давали на несколько недель вперёд, но выдавали по ним не всё сразу, а за определенное число. Тоже правильно. А то всё сразу возьмут, сразу же съедят, а чем потом будут жить? Вот и бегаешь. «Здесь за какое число дают? А-а». Бегу дальше. У матери-то несколько раз карточки в очереди воровали. Придет, совсем убитая. Теперь, значит, вовсе без еды сидеть неделю-две. Весной, да летом чуть полегче. Траве любой в супе, лебеде всякой, лишь бы не отрава, рады были. После нескольких таких случаев сказал, что сам буду ходить отовариваться, надёжнее. У меня ни разу не воровали. А что? Такие же, как я, и тырили. Они меня знают, я их. Зимой, бывало, залезешь в валенки, они высотой почти с меня и – вперёд. Не бегать в них приходилось, а кататься, скользить как на лыжах: такие большие, да неподъемные были. Весь город обежишь, зато какая радость, когда вернёшься домой с хлебом.
Хлеб – это было всё. Больше, чем жизнь. До сих пор люблю, чтобы дома хлеба много было, и ем его помногу, хотя и говорят, что надо чуть-чуть его есть. Кто ту пору не пережил, не испытал, конечно, не понимают этого. Не к конфетам-сладостям страсть, а к хлебу. Вкуснее него не было ничего тогда. Судите сами.
