Удали с лица этот взгляд, Вел, сам знаешь, не люблю, когда меня жалеют. То, что было у меня в детстве, конечно же, жесть полная, но оно сделало из меня человека, которого я уважаю, а это значит, что лучше быть просто напросто и не могло.
Спустя минут десять после появления матери я окончательно успокоился. Боль утихла, головокружение и тошнота пропали, а перед глазами стало даже яснее обычного. Помню, отец сидел на корточках рядом со мной, а мать ходила по комнате с тревожным и суровым лицом, как будто они поменялись местами. До этого мне никогда не попадалась возможность увидеть уязвимость отца: в глазах ясно отражались страх и печаль вперемежку с тревогой и недоумением. Мне тогда стало очень стыдно перед ним, ведь, несмотря на сильный испуг, нужно было быть сильнее и сдержать себя. Я смотрел на и понимал, что передо мной сидит совершенно другой человек: не тот, кого я знал с детства, и далеко не тот, кто дико пожирал сырое мясо.
– Пап, мне уже лучше, можно я пойду к себе?
Отец повернулся и взглянул на мать, которая, остановившись, несколько секунд посмотрела на нас, потом, закрыв глаза, опустила голову и кивнула.
– Иди наверх, сынок, а мы с мамой кое-что обсудим – почти дрожащим голосом сказал он.
Знаешь, он всегда пытался сделать из меня сильного мужика, хотя сам был рабом своего унылого безумия, которое сам и создал. Тогда я еще не осознавал этого, пытаясь ему угодить: постоянно сдерживая слезы, эмоции и все, что он считал проявлением слабости. Но стоило понять, что из-за меня скоро произойдет очередная ссора, как слезы потекли ручьем. Он отвел от меня взгляд, посмотрев в сторону матери, а потом на пол: единственное, что он тогда чувствовал – неловкость.
– Ну что ты, сынок – сказал он, хлопая меня по плечу и пряча взгляд – все будет хорошо, поднимайся наверх…
– Билл… – мать быстрым шагом подошла ко мне и нежно взяла меня за руку – пойдем, милый, я приготовлю тебе шоколад.
Я был растерян и одинок. У меня не было возможности сбежать из дома к другу или хотя бы погулять: нас окружал дикий лес, который в то время суток становился непредсказуемо опасным. Ты и представить себе не можешь, как больно маленькому ребенку чувствовать одиночество и безысходность. Мне не хотелось ничего: ни какао, ни комиксов, ни книг. Окружение теряло значение: так проявлялось абсолютное одиночество, ведь если обычное представляет собой отсутствие человеческого общения, то абсолютное – отсутствие всего.
Эхххх… Не хочу вспоминать это дерьмо, так что лучше пропустим часть моих детских болезненных эмоций и перейдем к концу.
Та ночь была долгой. Родители спорили вечность, а я, засунув голову под подушку, пытался заснуть, душа в себе чувство вины. Заснул под утро, а проснулся уже днем. Обычно меня будила мать и отвозила в школу, но в тот день по понятным причинам решила этого не делать. Повалявшись в кровати некоторое время, я спустился вниз. На кухню заходить не хотелось, и я направился в гостиную, где обычно после ссор ночевал отец. На диване было пусто, а в доме было так тихо, что начал терзать необъяснимый дискомфорт. Обычно после ссоры мать готовила для меня блины или вафли на завтрак, чтобы подсластить пилюлю, но в тот день ее просто не было, и, как вскоре выяснилось – очень надолго.
Бродя по дому в поисках родителей, я случайно наткнулся на конверт, лежащий перед столиком камина. Мать любила читать книгу на диване и греть ноги возле камина, положив их на маленький стол. То был ее маленький уголок уединения. Было ясно, почему она решила оставить письмо именно там…
